Бурный поток

   Калерия Ипполитовна безвыездно проживала все лето в первом Парголове, потому что Петербург ей надоел пуще смерти; она желала отдохнуть душой и телом от петербургской сутолоки. Симон Денисыч уезжал утром и приезжал вечером, а Калерия Ипполитовна безвыходно сидела на своей даче и даже ни разу не бывала ни в Шуваловском парке, ни в Озерках, хотя то и другое было под боком. В последнее время Калерия Ипполитовна сильно пополнела нездоровою брюзглою полнотой, глаза были тусклы, в волосах пробивалась седина, но ей было как-то все равно, и она не обращала никакого внимания на свою наружность. Впрочем, Калерия Ипполитовна немного оживлялась, когда приезжала из города Зинаида Тихоновна и привозила с собой обильный запас городских новостей вместе с бутылочкой коньяку, которую оне и распивали вдвоем. Для Симона Денисыча уже не было тайной, что жена пьет, и пьет нехорошо, большею частью по ночам, но что он мог сделать? Советовался с врачами, уговаривал жену -- результатов никаких не получилось.   Зинаида Тихоновна ей одной известными путями успела пронюхать о "случае" с Юленькой и, конечно, сейчас же полетела с Парголово. В попыхах она даже позабыла захватить с собой заветную бутылочку с коньяком, о чем вспомнила уже в вагоне Финляндской железной дороги.   "Ох, беда какая стряслась,-- охала Зинаида Тихоновна, поглядывая в окошко вагона на мелькавшие по сторонам огороды, пашни и дачи.-- Ну кто мог бы подумать, чтобы такая воспитанная девица и подобную глупость допустила с собой!.. Убьет ведь мать-то, да и бабушку, как узнают!"   Вероятно, поэтому Зинаида Тихоновна и торопилась так в Парголово, чтобы первой посмотреть, как убьет Калерию Ипполитовну известие о "случае" с Юленькой.   -- Станция Рарголово! Поезд стоит пять минут!-- крикнул кондуктор, пробегая но платформе.   На платформе толпилась значительно поредевшая дачная публика. Зинаида Тихоновна пустилась по берегу озера пешком, благо перемахнуть только сосновую горку, тут тебе и жостовская дача. День был осенний, но солнечный, и Зинаида Тихоновна успела-таки порядком задохнуться, пока добежала до дачи. Но вот и дача, т.-е. простая деревенская изба, кое-как обнесенная палисадником, с резным крылечком, с плохим цветником,-- одним словом, настоящая парголовская дача, какия занимают петербургские чиновники средней руки.   Еще издали Зинаида Тихоновна заметила, что на крылечке как будто кто-то сидит; когда она подошла к калитке, оказалось, что на крылечке пили чай: Калерия Ипполитовна, Юленька и Доганский. Последних двоих Зинаида Тихоновна совсем не ожидала встретить здесь и сделала невольное движение назад.   -- Заходите, заходите, Зинаида Тихоновна!-- окликнула гостью Калерия Ипполитовна, поднимаясь к ней навстречу.-- Что это вы остановились... да вы, кажется, пешком?   -- Ох, дайте вздохнуть, Калерия Ипнодитозна; горкой-то тут совсем близко, да вот комплекция-то моя.   Собственно Зинаида Тихоновна, с одной стороны, испугалась того, что сидит этот Доганский, котораго хотя и знала, но все-таки это настоящий точеный барин и как раз осудит ее, а с другой -- женским инстинктом она почувствовала, что попала "не в час". Преувеличенная любезность Калерии Ипполитовны еще больше смутила Зинаиду Тихоновну, и она вошла на крыльцо, красная, как морковь.   -- Это моя хорошая знакомая,-- рекомендовала гостью Калерия Ипполитовна.-- А это Юрий Петрович Доганский, котораго вы знаете по слухам.   -- Как не знать... этаких-то людей да не знать, помилуйте-с!-- смущенно лепетала Зинаида Тихоновна, усаживаясь на кончик садоваго стула.   Юленька смотрела на эту сцену слегка прищуренными, улыбающимися глазами, и Зинаида Тихоновна на мгновение даже усомнилась, действительно ли вышел какой неподобный случай с девкой: уж очень она себя крепко перед матерью держит. Доганский с непринужденностью светскаго человека продолжал разсказывать городской анекдот и тоже "ни в одном глазе", как есть ничего.   -- Юрий Петрович, пойдемте в парк,-- предложила Юленька, надевая темную соломенную, шляпу немного детскаго фасона.-- Maman, ты пойдешь с нами?   -- Нет, я останусь, Julie...   Доганский подал руку Юленьке, и они отправились по улице прямо к 

парку. Оставшияся на крылечке дамы несколько времени молча прихлебывали кофе, но наконец Зинаида Тихоновна не выдержала и, придвинувшись к Калерии Ипполитовне, задыхавшимся шопотом спросила:   -- А вы, сударыня, ничего не знаете?.. А уж я как торопилась к вам, так торопилась, точно вот на пожар!.. Юленька-то давно гостить у вас?   -- Нет, сегодня утром приехала вместе с Доганским, то-есть они, кажется, и встретились только на поезде.   -- Так-с. А телеграмму насчет Юленьки от мамаши получили четвертаго дня? Ведь телеграмму-то Юрий Петрович посылал... очень они тогда были обезпокоены, даже совсем до полнаго отсутствия ума доходили.   -- Ничего не понимаю.   Зинаида Тихоновна с опытностью записной сплетницы предварительно вдоволь намучила Калерию Ипполитовну разными намеками и сумнительными вопросами и, когда довела ее этим путем до надлежащей степени тревоги, откровенно брякнула всю правду-матку, т.-е. о "случае" Юленьки с Теплоуховым, о неистовстве Доганскаго и т. д. Калерия Ипполитовна слушала ее, бледная, как полотно, и не могла произнести ни одного слова, так что Зинаиде Тихоновне сделалось ея даже жаль, и она сейчас же постаралась успокоить материнское горе стереотипною фразой:   -- Может, это все и неправда, сударыня... мало ли что зря болтают про девушек, а я только к тому, чтобы... ведь жаль девушку-то, ежели она по этой части слабость допустила. Право, может-быть, все это напрасно болтают.   С Калерией Ипполитовной сделался настоящий обморок, и Зинаида Тихоновна была совершенно счастлива, что могла ухаживать за убитой ея же руками женщиной. Она спрыскивала ее водой, натирала виски одеколоном и даже сама плакала, вытирая глаза белым платком. Одно только огорчало немного Зинаиду Тихоновну, что Калерия Ипполитовна все время молчала, как какая-нибудь совершенно безчувственная женщина.   -- Уж так мне стало жаль вас, сударыня, так жаль,-- не унималась Зинаида Тихоновна, складывая мокрый платок вчетверо,-- даже-затряслась вся и чувствую, что как есть я настоящая деревенская дура и ничего по-настоящему даже чувствовать не могу.   Пока разыгрывалась эта жестокая сцена, Доганский и Юленька успели нагуляться по парку досыта. Сначала по широкой аллее они прошли на так называемый "Парнас", довольно высокую горку, с которой открывался отличный вид на весь парк, на обложившия его с трех сторон дачи, на искусственныя озера сейчас под горкой и на тонувший в сероватой мгле Петербург. Финляндская железная дорога казалась черною ниточкой, уползавшей в самый центр города, где громадною золотою шапкой круглился купол Исакия. Юленька все время опиралась на руку Доганскаго и следила за носками своих ботинок; они принужденно молчали, как люди, которым предстояло неприятное обяснение.   -- Здесь хорошо,-- точно про себя говорила Юленька, подходя к деревянной загородке, которая на Парнасе отделяла спускающийся террасами к озеркам обрыв; на террасах теперь торчали почти голые кустики лесного шиповника с продолговатыми красными ягодами.-- Вообще осень, по-моему, самое лучшее время года... Что-то такое печальное и умирающее кругом, и вместе с тем никогда не хочется так жить, как осенью.   -- Веселая тема для разговоре,-- заметил Доганский, не выносивший похоронных разговоров.-- Тебе теперь остается только сказать, что ты желаешь умереть именно осенью, и чтобы твой гроб усыпали вот этими умирающими жалкими лесными цветочками.   Юленька ничего не ответила на эту выходку и задумчиво чертила на песке каблуком ботинка. Ее даже не удивил тон, которым говорил с ней сегодня Доганский. Девочкой она часто болтала и дурачилась с ним, особенно когда он приезжал к Анне Григорьевне, но, сделавшись взрослою девушкой, Юленька незаметно отдалилась от этого страннаго человека, пугавшаго ее своею привязанностью. Что ему нужно от нея? Какое ему дело до ея жизни? Юленька любила ставить вопросы ребром. Когда она поняла те отношения, какия связывали ее с Доганским, она возненавидела его, как человека, который заразил ее своею кровью; она со страхом чувствовала в себе эту кровь, точно ее медленно точила какая-то роковая и неизлечимая болезнь, медленно проникавшая весь организм и шаг за шагом захватывавшая самый мозг. Раньше Доганский говорил Юленьке всегда "вы", а сегодняшнее "ты" неприятно резало ея уши, и в ея оригинальной головке под гладко зачесанными волосами зашевелились самыя нехорошия мысли; она чувствовала, как в душе поднимается старая ненависть к этому отвратительному человеку, и нужно было все присутствие духа Юленьки, чтобы воздержаться от внешних проявлений этой ненависти.   -- Julie, я давно хочу спросить тебя,-- заговорил Доганский, видимо подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль,-- спросить, за что ты меня ненавидишь? Я это чувствую давно и думаю, то-есть стараюсь думать, что я этого не заслужил.   -- Ненавидят только тех людей, которых могли бы любить, а мне решительно все равно, существуете вы на свете или нет.   Доганский пожал губами, прищурил свои безцветные глаза и претворил:   -- В таком случае, зачем ты меня потащила в парк?   -- Да затем только, чтобы сказать то, что я сейчас сказала, и еще прибавить, что для нас с вами самое лучшее держаться подальше, как держатся чужие люди.   -- Что ты хочешь этим сказать?-- спросил Доганский, чувствуя, что начинает краснеть.   -- Послушайте, Юрий Петрович, я не девочка и понимаю гораздо больше, чем вы думаете, поэтому "чужих" и "своих" людей вы можете понять в настоящем значении этих слов, то-есть поскольку они относятся лично к нам с вами.   -- Ты не хочешь понять одного только, Julie, что мне, может-быть, слишком бывает тяжело, а теперь в особенности...   -- Кто же в этом виноват? Вам тяжело, по крайней мере, за ваши же собственныя глупости, а, может-быть, есть люди, которым приходится это "тяжело" за чужия глупости...   -- Да... Ты в этом случае права. Но зачем было повторять эти чужия глупости?.. Julie, я с тобой говорю, как с взрослою девушкой... как с "женщиной", наконец.   Бледное лицо Юленьки вспыхнуло, а потом помертвело опять, и она судорожно схватилась обеими руками за перила, чтобы не вскрикнуть. На ея мертвом, страшном лице живы были одни глаза, смотревшие из-под опущенных век светившимся взглядом.   -- Послушайте, Юрий Петрович, какое вы имеете право все это мне говорить?-- спросила наконец Юленька после долгой паузы.   -- Ты еще раз права, Julie: мне это следовало высказать тебе немного раньше... Я должен был тебе высказать... Но я не желаю тебя ни в чем обвинять, то-есть я не могу обвинять.   -- Меня... обвинять?!..-- Юленька захохотала нехорошим нервным смехом.-- И это говорите вы... вы... Я, кажется, немного потеряла... Счастье быть дочерью двух отцов еще не особенно завидно... Я развязываю тот роковой узел, которым вы были все связаны: вам возвращаю жену... maman утешится тем, что чрез меня может отмстить Сусанне... Сусанна избавится от человека, который слишком тяготил ее... Наконец, я получаю определенное общественное положение, немножко нелегальное, но пользующееся громадными льготами и преимуществами. Тем, что вы сделали из Сусанны, я никогда не буду, и никто не может меня заставить этим сделаться... и еще, наконец, получаю блестящую возможность разсчитаться с вами за все то внимание, каким имела счастье пользоваться. Ну, теперь вы довольны?   -- Да... даже слишком доволен,-- бормотал Доганский, крутя свою голову, точно его облили кипятком.   -- И отлично... Теперь нам остается только возвратиться к maman,-- проговорила Юленька усталым голосом.-- Юрий Петрович, дайте же вашу руку, а то я полечу с горы кувырком... Maman нас ждет наверное...   Доганский машинально подал свою руку, и они осторожно начали спускаться с горы мимо глубокаго оврага, усаженнаго рядами теперь почти совсем обнаженных сиреней; под ногами шелестели высохшие осенью листья, которые как-то порывисто перебирал набегавший легкий ветерок, точно он напрасно отыскивал между ними что-то такое дорогое и забытое, как мы роемся иногда в ящике со старыми письмами. В одном месте Юленька заметила топорщившиеся из сухой осенней травы какие-то желтенькие цветочки и попросила своего кавалера сорвать их.   -- Это на память...-- разсмеялась она, принимая из рук Доганскаго небольшой букет из желтых цветочков, ронявших свои лепестки при каждом неосторожном движении.   Доганский молчал всю дорогу и только чувствовал, как у него тяжело кружится голова.   -- Послушайте, Юрий Петрович!-- заговорила Юленька, когда они уже выходили из парка.-- Я вас должна предупредить: эта дама, которая приехала к maman при вас, знает решительно все и теперь явилась сюда с специальною целью разяснить это все maman... Конечно, будет тяжелая семейная сцена, и вам лучше всего пройти прямо на вокзал, а я что-нибудь скажу подходящее.   -- Благодарю вас... Я еще понимаю, Julie, ненависть, но никак не великодушие, котораго ни от кого еще не принимал. Итак, мы разстаемся врагами?   -- Гораздо хуже, Юрий Петрович, чем врагами.   Подходя к даче, он принял самый беззаботный вид, с каким являются люди после хорошей прогулки. Калерия Ипполитовна и Зинаида Тихоновна сидели попрежнему на крылечке и, очевидно, поджидали их возвращения. Юленька легко взбежала на крылечко и, подавая матери принесенный желтенький букетик, проговорила:   -- Это, maman, тебе Юрий Петрович презентует... на память.   Калерия Ипполитовна дрогнувшею рукой взяла букет, поднесла машинально его к носу и проговорила точно про себя:   -- Желтые цветы -- говорят -- ядовиты...   -- Нет, maman они ядовиты только весной и летом, а осенью теряют всякий яд.   "Вот так девка, настоящая сорви-головушка",-- думала Зинаида Тихоновна, наблюдая, как Юленька "резала" матери.   Несмотря на все усилия Доганскаго, разговор как-то совсем не вязялся, и получались самыя глупейшия паузы, как у актеров, которые перепутали реплики. Общее неловкое положение разрешилось совершенно неожиданно: приехал Симон Денисыч. В другое время на него не обратили бы и внимания, а теперь встретили с распростертыми обятиями, как избавителя; ему улыбались, внимательно слушали его безконечные разсказы, старались ему угодить. Это общее внимание растрогало Симона Денисыча, и он никогда не был, кажется, так счастлив, как сегодня, и несколько раз повторял:   -- Господа, что же это вы?.. Говорите же вы что-нибудь?   Отведя Доганскаго в сторону, Симон Денисыч проговорил ему шопотом:   -- Я сегодня просто безсовестно счастлив... Вот что значит семейный очаг, свой угол!