Буржуа

Несколько более сильным должно было быть влияние этих учений на хозяйственный образ мыслей людей Нового времени, когда ими создавались, как это действительно имело место, особые душевные состояния, которые по существу своему способствовали росту капиталистического духа. Я имею в виду прежде всего подавление эротических влечений, о котором так заботилась христианская этика (284). Никто не понял так глубоко, как св. Фома, что мещанские добродетели могут процветать только там, где любовная сфера человека подверглась ограничениям. Он знал, что «расточительность», этот смертельный враг всякого мещанства, большей частью идет рука об руку с свободными воззрениями в любви — расточитель «тут», расточитель «там» (285); знал, что luxuria, которая первоначально означает сладострастие и роскошь вместе, порождает gula — мотовство: sine Cerere et Libero friget Venus⁸⁴. Поэтому он и знал, что тому, кто живет целомудренно и умеренно, труднее впасть в грех расточительности (prodigalitas) и в других отношениях он оказывается лучшим домохозяином. Само собой разумеется, что живущий воздержанно должен быть и более энергичным предпринимателем.

Если, таким образом, воспитанием в умеренности in Venere, Baccho et Cerere⁸⁵ как бы заложен фундамент, то легче будет приучиться и к упорядоченной мещанской жизни: к «экономии» и в отношении всякого добра и имущества. А христианская этика безусловно требует, чтобы человек в отношении этих вещей вел благоупорядоченный образ жизни.

Основной экономической добродетелью является у схоластиков li-beralitas: правильная, разумная экономия, le juste milieu⁸⁶ в образе жизни, одинаково далекий от обеих греховных крайностей: скупости (avaritia) и расточительности (prodigalitas). Переводить liberalitas как «щедрость» неправильно, «хозяйственность» скорее уловила бы смысл, хотя liberalitas имеет несколько более свободный оттенок: она представляет как бы переходную ступень к «saneta masserizia». Liberalitas есть прежде всего упорядочение домашнего хозяйства, прихода и расхода: tendit ordinandam propriam affectionem circa pecuniam possessam et usus eius⁸⁷

(286); она учит искусству правильного употребления земных благ: convinienter uti⁸⁸ (287); actus liberalitatis est bene uti pecunia⁸⁹ (288); она учит

правильной любви к золоту и богатству: consistit in medio, quia se non excedat nee deficiat, a debito affectu et usu bivitiarum⁹⁰ (289). Расточитель любит деньги слишком слабо (minus debito), а скупой слишком сильно (290). В строгом осуждении чрезмерной роскоши (291), именно такой, которая принуждает жить «выше средств» (292), заключено требование бережливости; указание на пагубные последствия расточительности (293) содержит в зерне рекомендацию (мещанского) приходного хозяйства и осуждение (сеньориального) расходного хозяйства.

Но не с одной только расточительностью и с другими врагами мещанского образа жизни борется христианская этика и предает проклятию как грехи. Прежде всего с праздностью (otiositas), которая и для нее есть «начало всех пороков». Праздношатающийся грешит, потому что он расточает время, это драгоценнейшее благо (294); он стоит ниже всякой твари, ибо всякая тварь трудится каким-нибудь образом: ничто не праздно (295). Антонин,

который в особенно красноречивых словах проповедует добрую экономию времени, отвергает и следующее возражение ленивых, как неправомерное: они говорят, что желают созерцать бога, желают следовать Марии, а не Марфе. Созерцать бога, полагает он, призваны лишь немногие. Масса людская существует для того, чтобы делать повседневную работу.

Наряду с industry и frugality схоластики учат и третьей мещанской добродетели: honesty — благоприличию, честности или почтенности.

Я думаю, что мы значительной долей той коммерческой солидности, которая, как мы видели, составляет важный элемент капиталистического духа, обязаны воспитательной деятельности церкви. Внутри городской черты за честным и приличным поведением дел следил глаз соседа, следил цеховой старшина. Но когда с ростом капитализма сношения распространились на большие пространства, к солидности стала побуждать купца, в конце концов, одна совесть. И пробудить эту совесть было задачей церкви. Она осуществляла это, осуждая все бесчестные уловки при заключении договоров как грех: mortaliter peccant, смертный грех совершают те, кто «с ложными уверениями, обманами и двусмысленностями» ведет торговлю (296). Насколько велико было влияние церкви в проникновении делового мира в его начатках принципами солидности, об этом дают понятие слова Альберта, когда он решительно подчеркивает, что не только благоразумие и острота ума членов его семьи доставили им такое высокое положение, но и солидное ведение дела, за которое их наградил бог (297).