Бусы из плодов шиповника

Так оно и вышло. Не успел я подойти к нему, как сзади, осыпая градом тумаков, на меня набросились откуда-то вдруг появившиеся двое ребят, которые были постарше нас с Олегом. Местная шпана, с которой Олег знался. Краем глаза я успел разглядеть Серегу Градоблянского и Ваську Кулакова, от общения с которыми нас постоянно предостерегали родители. Кажется, эти двое переростков нигде не учились, занимаясь бог знает чем. И, как выяснилось чуть позже, за то, чтобы меня отбуцкать, Олег пообещал им пачку папирос. У него, пожалуй, единственного в классе всегда водились карманные деньги. И он мог спокойно купить себе мороженое или газировку. Взрослые говорили, что это оттого, что отец Олега работал начальником базы, снабжающей продовольствием воинские части, располагавшиеся в нашем поселке. О том же, что его отец «ворюга», они говорили только негромким шепотом между собой, и то только тогда, когда надеялись, что дети их не слышат.

Не успел я опомнится от ударов: в спину, ухо, голову, челюсть, как эти двое, на вид довольно чахлых ребят, свалили меня неожиданной подножкой и, как-то не очень азартно и не очень больно попинывая, всего изваляли в пыли. И так же лениво, что-то пожевывая или дожевывая, в надвинутых на глаза кепчонках, не спеша отошли в сторонку.

– Ну что, доволен? – осведомился Олег, продолжая улыбаться и глядя, как я, сидя на земле, пытаюсь одной рукой стряхнуть пыль со своей формы, а другой утереть кровь из разбитой губы, размазывая вместе с нею по лицу и грязь.

Я не стал отвечать, хотя мне так хотелось сказать ему что-нибудь обидное, ну, хотя бы повторить: «Предатель!». Однако новых тумаков я получать не хотел.

– Для первого раза, надеюсь, достаточно? – снова спросил меня Олег уже без улыбки, глядя сверху вниз.

Я снова промолчал. А они втроем вразвалочку направились к недалекому отсюда киоску (видимо, за папиросами), даже не оглянувшись на меня. Поднявшись с земли, я стал собирать, выпавшие из портфеля и разбросанные по земле тетрадки, книги, карандаши и перьевую ручку, со специальной медной проволочкой закрученной спиралью и прикрепленной к перу снизу, для того, чтобы оно подольше писало, и не надо было так часто его обмакивать в чернильницу.

С тех пор прошло уже больше полувека. И я не знаю, что сталось со Светой Клещевниковой. Где она? Чем занимается? Жива ли? Но в независимости от того в этом она мире или ином, поскольку: «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых, ибо у него все живы», мне хочется попросить у нее, пусть и очень запоздалое, прощение за то, что я, так нередко, увы, обижал ее, не зная даже, отчего. Но точно не со зла.

Да и на Олега Конторина я зла теперь не держу. Ведь характер, как известно, не лечится. А он по натуре своей был действительно все-таки предатель и любил нападать со спины. И однажды тоже получил удар в спину, от одного из своих бывших «корешей», который после очередной отсидки вонзил ему под левую лопатку нож, лезвие которого угодило в самое сердце. Поговаривали, что причиной тому стал отказ Олега в очередной раз дать ему денег на водку. Но так это было или не так, я не знаю. И случилось это все уже в семидесятых годах прошлого века, когда и сам Олег стал начальником все той же продовольственной базы, сменив своего отца, «быстро сгоревшего» от рака печени…

Очнувшись от своих мыслей, я снова взглянул на девочку-калеку и увидел, что она сосредоточенно и почти не слышно, со строгим лицом, подпевает хору.

«Значит, знает почти всю литургию, – подумал я. – Какая умница!»

И еще я заметил, как она, неуклюже пытается дирижировать себе рукой, с длинными, бледными, красивыми пальцами. Однако рука плохо слушалась ее. Только чуть поднималась и опускалась вновь, не желая производить плавные, ритмичные движения из стороны в сторону.

А иногда Люда откидывала голову на подголовник кресла и улыбалась, какой-то странной улыбкой, порою похожей на гримасу, своему отцу, стоящему за ее спиной. Но и это движение, как было ощутимо, давалось ей с трудом. При этом глаза ее как будто закатывались и были видны лишь их белки. И так она мне в эти минуты напоминала Клещевникову Свету.

«Бедняга, – думал я, украдкой поглядывая на Люду, – какое же это, наверное, несчастье – чувствовать себя такой…»

К причастию матушка отца Николая, молодая, симпатичная, стройная женщина лет двадцати пяти, поднесла их маленькую, всю в рыжих кудряшках, дочь, годков трех. И с ними же, держась за длинный материн подол, к чаше подошел сын батюшки, мальчик лет четырех – пяти, с очень озорным лицом, неизменившимся даже в этот торжественный миг. За ними Сергей Карандин подвез к причастию Людмилу, лицо которой прямо-таки просияло от счастья, когда батюшка поднес к ее раскрытому рту ложечку «со Святыми Дарами» и торжественно произнес: «Причащается, раба божия Людмила, во оставление грехов и в жизнь вечную, аминь…»