Бутора

И верно. Вора легкость добычи привлекла. За остатками прибежал.

На крыльцо вспорхнул:

— Я птица. Чир-чирик…

Бутора тут как тут. Повязали они воробья того. Повязали — мастер за деревенскими побежал: птицу показать. Онисиму и Архипке строго-настрого наказал:

— Глаз не сводить! Во двор не пускать!

Парни корпусные, не хлипкие. Не раскидаешь. Ум, правда, весь в тело ушел. Так неповинны: все под судьбой ходим.

Вор тертый попался.

— Пропасть, — думает, — я завсегда успею. Дай словчу.

У него руки спутаны, да ноги не в оковах. Он парнишкам и объясняет:

— Хозяин меня во двор пускать не велел, а про горницу никакого слова не было. Я из сеней-то, пожалуй, в горницу пройду. Здесь сквозит.

— Нельзя, — отвечают. — Сказано, глаз не сводить.

— Вы, — говорит вор, — в горницу пустите. А глазами что, хоть поедом ешьте — дверь отворена.

— Коли так, ладно, — соглашаются дурни.

Он в горенку, к окошку. Он в переплет каблуком. Нырк. И нет его.

Ротозеи следом. Ищут, да не найдут.

Бутора народ привел. А от птицы перышка не осталось. Наши деревенские, понятно, про вора-то выдумкой сочли. В Вахново, видишь ли, до того он не наведывался. В Луковце, слыхали, бывал. Переговариваются, мол, столяр с дурнями сошелся и сам с ума сдвинул. Потолковали, пожалели горемку и разошлись.

Мастера тут ровно подломило. Снял со стены кнут. Задрал рубаху. И на лавку повалился.

— Секите, — говорит, — меня, робята, пока кричать не начну. Заслужил я.

Недоумки, конечно, высекли, не постеснялись.

Поделил им Бутора из сундука поскребышки. К отцу с матерью выпроводил. В камешки играть. То-то по ним забава!

Уже осень в спину дышит. Юрий холодный не за горами. А оброк у мастера не готов. Он ли на работе не убивается. Не знает ни субботы, ни понедельника, всякий день ему среда. Из волос стружка не вычесана, с рукава опилки не отряхнуты. Сам доска доской. Глаза в яму ушли. Но что в час потерял, того минутой не нагонишь. Начнешь дыры латать, тут уж им и счету нет. С Веси Егонской, с ярмарки, половина товара нераспроданной воротилась: мужик либо баба на торгу подойдет, покрутит какую поделку:

— Не та, — вздохнет, — не прежняя. Наспех делана.

От недосыпу Бутора худо видеть стал. Будто все время слеза глаз туманит. За долги, за недоимки "правеж" полагался. Если, конечно, приказчик злого умысла в том не сыщет и дворянину-помещику не отпишет. Отпишет — пытошной избы не миновать. И что за лиходей тот "правеж" выдумал! Бесчестье да мука, ему, видно, в радость были. Должника перед барским теремом прутьями колотили. И нет, чтобы по спине. А то — с тыльной части по голым ногам ниже колен. Да как неделю! Да как месяц! А недоимку все одно — платить надо.

В ночь перед Юрием, словно в масленицу, в прощёный день, мастер все вахновские дворы обошел:

— Простите меня, соседи, за гордость, за форс, за обиду.

Потом, намазавшись тертой редькой — так у нас из себя нечисть выжигают, — баню принял. Свежие порты надел. Снилось мастеру, как его в малолетстве тятька в Белозерье возил. Сон был, что беленый холст, — до того чист.

Дальше как? И предали бы мастера позору. Изголялся бы над ним приказчиков палач. Да мирской сход по-иному решил: в обиду мужика не давать. Внесли за столяра оброк. А вор-то, пёс, с поляками пришел русскую землю воевать. Ему тогда за все и всыпали.