— Вы слышали, в чем дело? Я не могу за вас поручиться, если вы мне не дадите слова, или, лучше, если вы не уедете сейчас. В сущности, жертва не велика: я полагаю, теперь часа три с половиной.
— Я готова, я пойду за мантильей.
— Нет, — сказал неумолимый блюститель порядка, — отсюда ни шагу.
— Где ваша мантилья и шляпка?
— В ложе — такой-то номер, в таком-то ряду. (422)
Артист бросился было, но остановился с вопросом:
«Да как же мне отдадут?»
— Скажите только, что было, и то, что вы от
— Хотите, чтоб я привел фиакр?
— Я не одна.
— С кем же?
— С одним другом.
Артист возвратился окончательно распростуженный с шляпой, мантильей и каким-то молодым лавочником или commis-voyageur.
[1345]— Очень обязан, — сказал он мне, потрогивая шляпу, потом ей: — Всегда наделаешь историй! — Он почти так же грубо схватил ее под руку, как полицейский за ворот и исчез в больших сенях Оперы… Бедная… достанется ей… И что за вкус… она… и он!»
Даже досадно стало. Я предложил художнику выпить, он не отказался.
Прошел месяц. Мы сговорились человек пять: венский агитатор Таузенау, генерал Г<ауг>, Мюллер-С<трюбинг> и еще один господин, ехать другой раз на бал. Ни Г<ауг>, ни Мюллер ни разу не были. Мы стояли в кучке. Вдруг какая-то маска продирается, продирается и — прямо ко мне, чуть не бросается на шею и говорит:
— Я вас не успела тогда поблагодарить…
— Ah, mademoiselle Leontine… очень, очень рад, что вас встретил; я так и вижу перед собой ваше заплаканное личико, ваши надутые губки, вы были ужасно милы; это не значит, что вы теперь не малы.
Плутовка, улыбаясь, смотрела на меня, зная, что это правда.
— Неужели вы не простудились тогда?
— Нимало.
— В воспоминание вашего плена вы должны бы были, если бы вы были очень, очень любезны…
— Ну что же? Soyez bref.
[1346]— Должны бы отужинать с нами. (423)
— С удовольствием, та parole,
[1347]но только не теперь.— Где же я вас сыщу?
— Не беспокойтесь, я вас сама сыщу, ровно в четыре. Да вот что, я здесь не одна.
— Опять с вашим другом? — и мурашки пробежали у меня по спине.
Она расхохоталась.
— Он не очень опасен, — и она подвела ко мне девочку лет семнадцати, светло-белокурую, с голубыми глазами.
— Вот мой друг.
Я пригласил и ее.
В четыре Леонтина подбежала ко мне, подала руку, и мы отправились в Cafe Riche. Как ни близко это от Оперы, но по дороге Г<ауг> успел влюбиться в «Мадонну» Андреа Del Sarto, то есть в блондинку. И за первым блюдом, после длинных и курьезных фраз о тинтореттовской прелести ее волос и глаз, Г<ауг>, только что мы уселись за стол, начал проповедь о том, как с лицом Мадонны и выражением чистого ангела не эстетично танцевать канкан.
— Armes, holdes Kind!
[1348]— добавил он, обращаясь ко всем.— Зачем ваш друг, — сказала мне Леонтина на ухо, — говорит такой скучный fatras?
[1349]да и зачем вообще он ездит на оперные балы, — ему бы ходить в Мадлену.— Он
— Mais c'est qu'il est ennuyeux votre ami avec son
И в ожидании конца проповеди усталая Леонтина бросилась на кушетку. Против нее было большое зеркало, она беспрестанно смотрелась и не выдержала; она указала мне пальцем на себя в зеркале и сказала: (424)
— А что, в этой растрепавшейся прическе, в этом смятом костюме, в этой позе я и в самом деле будто недурна.
Сказавши это, она вдруг опустила глаза и покраснела, покраснела откровенно, до ушей. Чтоб скрыть, она запела известную песню, которую Гейне изуродовал в своем переводе и которая страшна в своей безыскусственной простоте:
Странное существо, неуловимое, живое, «Лацерта»
[1352]гётевских элегий, дитя в каком-то бессознательном чаду. Она действительно, как ящерица, не могла ни одной минуты спокойно сидеть, да и молчать не могла. Когда нечего было сказать, она пела, делала гримасы перед зеркалом, и все с непринужденностью ребенка и с грацией женщины. Ее frivolite [1353]была наивна. Случайно завертевшись, она еще кружилась… неслась… того толчка, который бы остановил на краю или окончательно толкнул ее в пропасть, еще не было. Она довольно сделала дороги, но воротиться могла. Ее в силах были спасти светлый ум и врожденная грация.