Былое и выдумки

– Я теперь его мама! – я расплакалась. – Он теперь мой и все время будет мой, я его здесь не оставлю!

– Хорошо, хорошо, не оставишь, – сказал папа. – Только не плачь.

Я поверила и сразу перестала плакать.

– Его зовут Пушок-Петушок, – сказала и осторожно положила цыпленка в карман на животе своего фартука. Он там немного пошебуршился, цепляясь мягкими коготками за ткань, поджал лапки и затих.

Две недели я возилась со своим петушком (на самом деле было еще неизвестно, петушок это или курочка). Кормила его мелко покрошенным крутым яйцом и пшенной кашей. Радовалась, как быстро он растет, – в кармашке фартука он уже не помещался, да и на руках не соглашался сидеть, хотел бегать по двору. Но на имя свое начал отзываться, бежал клевать из рук, а на ночь я его ловила и укладывала спать в выстланную ватой коробочку, стоявшую у меня под кроватью.

Я любила и маму, и папу, и няню Марусю – обыкновенно любила, как и положено обычной пятилетней девочке. Но это маленькое бессмысленное существо я любила совсем иначе. Все время думала о нем, беспокоилась, жалела. Не холодно ли ему в дождливый день, не голоден ли, не обижают ли его другие цыплята и взрослые куры. Все время стремилась взять его на руки, прижать к себе, защитить. Боюсь, я могла бы замучить его моей любовью.

Но тут я заболела ангиной, и меня срочно увезли в Москву. Пушка с собой, разумеется, не взяли.

Едва я выздоровела, началась война.

Ни в конце лета, ни тем более на будущий год я Пушка не увидела. И вообще больше никогда.

Полвека спустя я приехала в Москву в гости из Израиля.

Среди многих важных и серьезных задач, стоявших передо мной во время этого первого визита на прежнюю родину, у меня была одна небольшая и несерьезная: купить валенки. Все очень смеялись, когда я сказала, что хочу валенки. Валенки в моей субтропической стране? Они не знали, какие у нас в Иерусалиме зимой ледяные плиточные полы.

В Москве валенки не продавались, кто-то сказал, что бывают в сельмаге в Голицыне. Друзья повезли меня в Голицыно. Выпив кофе из термоса, мы пошли гулять по поселку. Я ностальгировала, увидев старый Дом творчества писателей, где живала когда-то в молодости. Дом неузнаваемо изменился, небольшая скромная дача разрослась вширь и надстроилась, затенявшие его лохматые прозрачные лиственницы исчезли, их заменили затейливые клумбы и многоугольный газон. Заходить внутрь мне не захотелось.

Мы пошли дальше.

– А вот в этом, кажется, доме, – сказала я, – мы жили перед войной на даче. Или в соседнем? Ничего тут теперь не узнать!

Я остановилась, пытаясь вспомнить.

– Идем, идем, не останавливайся, – понукала меня приятельница. – А то в магазин не успеем.

– По-моему, это было вот здесь, – сказала я. – Только слева тут стоял сарайчик с курами… И… у меня был здесь мой собственный цыпленок! Его звали Пушок!

В тот самый момент, как я сказала «Пушок», из калитки вышли на заросшую травой обочину дороги три или четыре курицы. И вел их большой белый петух с роскошным красным хвостом.

Я замерла, не веря своим глазам. Куры беспечно выклевывали что-то из травы. Я пробормотала:

– Пушок…

Пробормотала еле слышно, но петух вздернул голову и стал близоруко озираться по сторонам.

– Пушок!

Я бросилась к нему. Куры с кудахтаньем разлетелись в стороны.

А петух не двинулся с места, только приподнял лапу и всмотрелся в меня одним глазом.

Я осторожно протянула к нему руку, шепча: «Пушок, Пушочек…»

Он не шевельнулся. Позволил мне дотронуться пальцем до своего гребешка, погладить по шее. Затем отклонил голову и не спеша отошел в сторону. И остановился, глядя на меня то одним глазом, то другим. А я стояла и с замиранием сердца глядела на него. Наконец он моргнул, опустил голову и клюнул травинку.

Это была мистика, а в мистику я не верю. Моему Пушку никак не могло быть пятьдесят лет. Ни его сыну, ни внуку, ни правнуку, ни пра-пра-пра… Что могло быть, так это что от него пошла такая порода, белые с красными хвостами. Однако – чтобы за пятьдесят лет эта порода сохранилась в такой чистоте? Но ладно, что я знаю о генетике – может, и сохранилась. А вот как быть со всем остальным? С тем, что он появился именно в тот момент? И, кажется, даже узнал меня? Услышал свое имя? Не испугался, не убежал от меня? Дал мне себя потрогать?

– Ну, что ты там застряла? Иди скорей, – торопили меня ушедшие вперед друзья. – В сельмаге закроют на обед, не видать тебе твоих валенок!

* * *

Второй случай произошел даже не со мной, но на моих глазах. И, в отличие от первого, носил не патетический, а скорее комический характер. Но мороз по коже все равно подирает.

Я шла через большой иерусалимский парк Сакер, торопилась куда-то по делам. Передо мной шагал мальчишка лет двенадцати, все время мешал мне – никак не удавалось его обогнать. Он двигался зигзагами, то и дело подпрыгивал, нагибался, подбирал камешки, запускал их в кусты и деревья.

А над нами летали вороны. Невысоко летали, часто планировали на траву в поисках кусочков пищи, оброненных людьми, – иерусалимцы любят устраивать в этом парке пикники, а убирать за собой, на радость воронам, не любят.