Быть чеченцем: Мир и война глазами школьников

В многократно рассказываемых нам семейных историях — потому что чеченские истории — это прежде всего семейные истории (и не только потому, что нет других источников и нет других архивов) — главный стержень конечно же — депортация 44-го года. И коллективизация, и затронувший Чечню 37-й год — все это меркнет перед трагедией выселения, проводившегося в Чечне очень жестоко. Символом этой памяти становятся зверски сожженные жители деревни Хайбах.

Сегодняшний опыт этих подростков приводит их к тому, что разрыв между поколениями — проблема извечная и, безусловно, присутствующая в сочинениях российских школьников — здесь существует лишь в той мере, в какой люди старших поколений все-таки еще помнят мирную жизнь и к этой памяти обращаются.

Более того, может быть, теперь, на фоне собственных реальных впечатлений, их собственной, пусть даже короткой памяти им стала ближе память их дедушек и бабушек, тоже в детстве

переживших катастрофу — кошмар депортации 44-года. Эти «памяти» в некоторых работах так тесно сливаются, что иногда непонятно становится, от чьего имени идет речь. Воспоминания бабушек, дедушек (чаще, конечно, бабушек — это, кстати, объединяет их с российскими участниками конкурса: и здесь тоже очень часто носителем семейной памяти выступают именно бабушки) пишутся «как бы» от первого лица. И часто рассказ

о кошмаре депортации происходит в кошмаре бомбежек — в подвале. Важность того тяжелого опыта сегодня невероятно возрастает — дедушки и бабушки выжили тогда, значит, мы выживем и сейчас. Возрастает и вообще значение памяти (и как важнейшей ее части — сохранение обычаев и языка). Что еще можно успеть взять с собой во время депортации (этот сюжет повторяется в наших работах десятки раз), кроме наспех собранных узелков? В самом счастливом случае — это швейная машинка «Зингер» (этот предмет как символ и способ выживания и в самом деле объединяет сотни семейных историй наших конкурсантов самых разных регионов, национальностей). «В Старых Атагах объявили, что чеченцев по приказу Сталина выселяют. Всех собрали, начали увозить из села. К нам пришли трое военных и спросили, есть ли взрослые. Я сказала, что жду маму и брата, они работают в Грозном на военном заводе. Военные сказали, что их не стоит ждать, они не придут, и начали мне помогать собирать кое-что, предложили взять с собой продукты, теплые вещи. Из продуктов оказалась кукурузная мука, из теплых вещей — мамино пальто и старая отцовская фуфайка. Я настояла и взяла швейную машину „Зингер“. Она дала возможность выжить в Казахстане».

Читать эти сочинения тяжело, иногда они монотонны, как бывает монотонен эпос или нарратив с бесконечными повторами и разными описаниями одного и того же: февраля 44-го года, января 95-го и осени 99-го… Какими короткими и обрывочными они бы ни были, они дают возможность задуматься над тем, что происходит там у них с временем историческим и как оно совпадает с нашим.

Что в общероссийской памяти депортация чеченского народа? В лучшем случае — лишь трагический эпизод в общем контексте сталинской эпохи. Но на самом-то деле у каждого народа время течет по-своему и в разные исторические периоды по-разному. То еле-еле, то летит. Своя история, свой язык и свое время. Беда только, что право на него нигде не записано. По часам чеченской памяти и Шамиль был совсем недавно, и 1870-й от 1996-го — рядом. Давно забыла Россия, как завоевывала Кавказ, вроде так давно это было, что как будто и не было. И то же самое и с депортацией — тоже ведь было очень давно, да и вернули их, вроде бы извинились, какое это имеет отношение к сегодняшнему дню? Но даже в наших школьных сочинениях видно, что их время совсем другое: получается — вчера выселили, сегодня утром позволили вернуться (не вернули, а позволили), днем стали бомбить. Но пока мы не поймем этой разницы исторического времени — перспективы совместного будущего довольно печальны. И уж во всяком случае с помощью кувалды перевести стрелки чеченских исторических часов невозможно.

Непонимание этой разницы в историческом времени имеет очень тяжелые и почти необратимые последствия, в конце концов приведшие и к тому, что в Чечне происходит сейчас. Не понимали и не осознавали, какой совсем не остывшей лавой является память — стоило с нее лишь содрать тонкую корку. И эти детские сочинения — яркий тому пример.

Что для этих чеченских подростков сегодня Россия? Прежде всего те, кто прислал нам свои сочинения, — писали по-русски, и их культурное пространство — это до сих пор пространство русской культуры. Во многих работах приведены цитаты из конечно же Лермонтова и Толстого, строки из «Хаджи-Мурата» и «Валерика» служат эпиграфами. И возникает ощущение, что, обращаясь к нам, они невольно «заклинают» нас этой культурой. Вероятно, чеченские школьники чувствуют, что это, быть может, едва ли не единственное пространство, на котором возможно хоть какое-то понимание друг друга.