Быть дворянкой. Жизнь высшего светского общества

– У тебя есть мать, родные. Все тебя любят и берегут, – через минуту заговорила она, – какая же ты несчастная?.. А есть на свете такие несчастные дети, которые никогда не видят ласки и рады-радешеньки, когда их только не обижают. Я не считаю себя особенно несчастной, а сколько натерпелась, когда была твоих лет!.. Не дай Бог тебе и вполовину столько видеть горя. Семи лет я уж прислуживала всем в доме и чуть бывало не угожу, так голова потом целый день болит от щипков да пинков. А я даже и плакать не смела, не то что жаловаться!

– Кто же вам мог помешать? – спросила я как будто совсем равнодушно, но в самом деле сильно заинтересованная.

– Убеждение, что если я посмею жаловаться, меня побьют еще сильнее.

– Кто же смел вас бить?.. Разве мать ваша была такая злая?..

– У меня не было матери. В том-то и было самое большое мое несчастье!..

– А отца? Где же был ваш отец?

– Отец мой был вечно болен и слишком занят службой, чтоб знать, что делается в семье. А мачеха меня терпеть не могла…

– Эти мачехи всегда злые как ведьмы!

– Нет, это вздор! Ты в сказках об этом начиталась; а мачехи бывают очень хорошие, добрые женщины. Мое горе было в том, что моя мачеха была грубая женщина, почти мужичка; она считала любовью к своим детям страшнейшее баловство, а мне не могла простить, что отец меня любил наравне с ее детьми.

– Вот славно любил! – воскликнула я с негодованием. – Какая же это любовь, когда он позволял так обижать вас?..

– Он не знал этого. При нем мачеха удерживалась и старалась быть справедливей. А я так ее боялась и жалела отца, что никогда не хотела ему рассказывать. Когда он умер, мне стало еще хуже! Меня уж совсем обратили в служанку. Одевали в такие грязные тряпки, что мне самой себя было стыдно и гадко, а зимой я мерзла от холода. Я должна была каждое утро приносить воды из колодца для всего дома: это была самая тяжелая работа для меня зимою, пока я не привыкла, оттого, что башмаков у меня никогда не было, кроме стареньких сестриных, которые мне едва лезли на полноги, потому что она была на три года моложе меня. По утрам, бывало, бегу я во всю мочь по снегу или по замерзшей грязи через двор за водою; а у колодца, пока вода наберется, прыгаю, прыгаю с одной ноги на другую, оттого, что пятки мне мороз словно огнем жжет… Прибегу с ведром вся синяя, трясусь, так что зуб на зуб не попадет, и должна в комнатах выметать, прибрать все, приготовить сестрам и братьям одеться, помогать их мыть, чаем поить. А потом опять бежать на мороз, за водою или в лавочку за чем-нибудь, мачеха пошлет.

– А вам чаю? – прервала я.

– Ну, и мне иногда давали; только мне было мало времени думать о нем, потому что дела было много… То той, то другой сестренке моей что-нибудь понадобилось; то братья кричали и звали меня на помощь. Кроме меня была у нас одна только старая, полуслепая кухарка. Она меня любила и жалела, только не могла ничем помочь, разве что воду за меня иногда набирала.

– Я бы на вашем месте всех этих ваших сестренок и братьев колотила! – злобно заметила я, сделав жест так, словно крепко, с особенным удовольствием, щиплю кого-нибудь.

– Вот славно было бы! – возразила Антония. – Чем же они-то были виноваты, бедные дети? Они и сами много терпели от нашей бедности и от грубости своей матери.

– Vilaine diablesse![103] – вскричала я, не справясь со своим негодованием.

Антония улыбнулась.

– Fi! Quel vilain mot![104] – сказала она. – Où l’avez-vous entendu?[105] Не надо говорить дурных слов, тем более, что они никогда ничему не помогают.

– Где же теперь они все?

– Мачеха и сестры и один брат мой умерли, все в один месяц, от холеры. А меньшой брат мой живет со старшим, с моим родным братом, доктором, в Петербурге и учится там.

– А как же вы как-то говорили, что у вас нет родных? Вот есть же брат?

– Есть, но я почти его не знаю… Раза два-три только видела в институте.

– А кто же вас отдал в институт?

– Я сама не знаю! – засмеялась Антония. – Господь Бог, верно!

– Как Господь Бог? Как же это? Расскажите, пожалуйста! – пристала я, совсем забыв свое горе и слезы.

– Ma chère amie[106], – отвечала Антония, – это длинная и грустная история! Лучше я расскажу ее тебе в другой раз.

Но я так начала просить и умолять ее не откладывать – рассказать мне все сейчас же, что Антония не могла отказать мне и в тот же вечер рассказала всю свою историю.

Рассказ Антонии