Быть русским

Брижит держалась с шутливым покровительством, скрывая природную щедрость. Легко увлекалась беседой, но избегала споров. О современном искусстве мы больше не говорили. Я слушал про её детство в Савойях, про отца-художника и мать, исследовательницу савойской культуры. Она говорила про певучий говор и песни, которые пелись хором на всех праздниках и напоминали итальянские, про танцующих мужчин в чёрных бархатных беретах, жилетках и белых рубашках, женщин в белых чепцах и чулках, разноцветных длинных юбках с платками на плечах. Серо-голубые глаза мечтательно возвращались в детство, в её родной Анси, к старинным улочкам, каналам, церквям и замкам – на берег чистейшего озера. А потом она приехала в Париж, изучала историю искусства и философию, увлеклась рисованием и одно время даже зарабатывала на жизнь как портретистка на Монмартре.

– Я жила в Бельгии и много чем занималась. Историей архитектуры, современной фотографии, китайской гравюры, русского конструктивизма, савойской культуры. Писала о Виолле-ле-Дюке, Ман Рее, Родченко, об американке Эббот… – Бри-жит говорила чуть небрежно и без малейшего кокетства.

– Ты ведь недавно побывала на Тайване? Я твоё письмо на рисовой бумаге успел получить накануне отъезда. Расскажи!

– О-о, это немыслимый мир! Я там две недели провела, изучала китайские гравюры и технику письма. Совсем не похоже на Европу и на Россию. Вы очень сосредоточены, китайцы – наоборот, очень напористы. На улицах кишат толпы людей, бегут, кричат, покупают, продают, едят в бесчисленных кафе. Запахи невероятные. Музыка тоже. Люди там не спят до утра. Непонятно, в чём для них суть жизни, в чём их вера. На всех углах стоят даосские и буддийские храмы, внутри – уродливые, страшные божки, вокруг них светильники, и всё усыпано цветами.

– Читал, что китайцы поклоняются мировым первостихиям, ищут энергию жизни.

– Да, но их энергия вещественная, а не духовная, как в христианстве. Разница с нами огромная.

Странно, но ни в этот раз, ни позже она не спросила о моих увлечениях и публикациях. Наверное, потому что не читала по-русски, зато щедро делилась со мной своей любовью к Парижу. Много лет спустя я узнал, что Брижит опубликовала философский роман о Декарте и биографический о Кандинском, статьи о Марине Цветаевой, о родных Савойях и о «сакральном Париже».

В сердце Европы

Наступило третье утро.

– Возвращайся к обеду! – крикнула мне вслед Брижит.

На улице я вдохнул утренний воздух – словно глотнул вина. Время растворилось в бездумном веселье. Парижане притворялись неспешными туристами, туристы – парижанами и блаженствовали на кофейных террасах, всякое житейское оставив попечение. Из ресторанной глубины, словно дьяконы выбегали официанты в жилетках и служили в бескрайней трапезной, елейно раздавая людям хлеб, вино, жареных ягнят и печёную рыбу. За стойкой у кассы священнодействовал хозяин, раскладывая купюры и звеня мелочью. Посетители, откинувшись на спинки кресел, созерцали мимолётное бытие, парочки тесно сдвигали локти на крохотных столиках, исповедуясь в любви к ближнему. Религия наслаждений в Париже давно затмила все верования и философские учения. Гедонизм – всеобщий, без страха и упрёка – покорял самых суровых пришельцев и растоплял сердца французов:

– C’est tres jеntille2, – то и дело звучало вокруг, скрещивались улыбки ради улыбок, становились искусством ради искусства.

Гипнотически сияли подкрашенные глаза тощих старух, удивляли сбритые брови, заново нарисованные розовым карандашом. Манили взглядами полнотелые мулатки в мини-юбках, источали томление и запах духов моложавые мужчины. Бесполый призрак в развевающемся балахоне, огромных тёмных очках, с распущенными седыми волосами и жёлтыми кляпами наушников, лавируя между пешеходами, мчался на роликах по тротуарам Елисейских Полей…