Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Уже была образована комиссия по торжественной встрече и устройству твоих вечеров, которую он же и должен был возглавить. Прижизненная комиссия по наследству, считай. И даже когда ты совсем уже был плох, всего год тебе остался здесь, на земле, снова затеял с тобой долгий и теперь уже очевидно бессмысленный разговор о поездке, а когда ты сослался на здоровье, ткнул тебя поездками в Европу: «Даже в Финляндии был — до Петербурга рукой подать!»

И вот на этого приблатненного гэбухой литератора ты обрушил каскад похвал, хотя прочел текст скороговоркой, чтобы скорее отвязаться, сам чувствуя фальшь и стыдясь сказанного. И сразу смылся.

Имени не называю — не заслуживает. Кому надо — и так поймет. Прозрачно.

— Ты с ума сошел! — изумилась тогда мама. — Разве не о нем ты говорил, что серый, как вошь? Что любовь к его стихам — стыд, позор и падение русского читателя?

— Я что, спорю? — огрызнулся ты. — Звезд с неба не хватает, да еще трусоват в придачу. Бздун.

— Трусоват — это в лучшем случае, — сказала мама. — Я бы сказала: подловат. Хуже Евтуха с Андрюхой — у тех хоть общественные заслуги, Бабий Яр, то да сё.

— Я что, дегустатор дерьма, чтобы сравнивать их амбре?

— «Сидит в танке и боится, что ему на голову свалится яблоко», — процитировал папа Юнну Мориц.

— «Пьет бессмертие из десертной ложки». — Это я, без ссылки на «Трех евреев».

— Противноватый, — согласился ты. — Слюнявчик. Самая выдающаяся посредственность русской поэзии. Знаешь, я всегда предпочитал плохих поэтов, но настоящих — хорошим, но ненастоящим. По гамбургскому счету, он не поэт вообще, а компилятор. Лучшие стишки у него — пересказ или имитация других. Паразитирует на чужой поэзии и чужих мыслях. Плагиатор. То есть воришка, да? Антология русской поэзии и мировой литературы. Без сносок. Но кому охота гонять по книгам в поисках первоисточника — что и у кого он с**здил? Чтобы быть поэтом, необходима как минимум личность, да? У него она отсутствует начисто. Это с одной стороны, до которой никому нет дела. А с другой — ну как не порадеть родному человечку! Как-никак еврей.

— Непостижимо! — воскликнула мама. — При чем здесь еврей?

— Придворный еврей, — уточнил папа. — Единственный на моей памяти, кому еврейство в помощь. Как что: еврея обижают. Любую критику в свой адрес объявляет антисемитизмом.

— А если критик сам еврей? — спросила я.

— Значит, клеветник и кагэбэшник, — сказал папа. — Как, к примеру, Соловьев.

— На самом деле он много мельче и гаже, чем Соловьев дал в «Трех евреях», — сказал ты, которого раздражало само сопоставление тебя с ним, пусть и в твою пользу, но как бы вровень. — Чему свидетельство как раз его носорожья реакция на «Трех евреев», где весь наш питерский гадюшник разворочен. Если Соловьев кагэбэшник, в чем сам тебе спьяну признался, как ты теперь утверждаешь, то почему, поц моржовый, ты тут же его не разоблачил перед общими знакомыми, а продолжал держать в друзьях как ни в чем не бывало и приглашать на дни рождения и прочие Новые годы? Отстреливаться надо умеючи.

— А вся эта гнусь тебе вдогонку, что ты уехал с заданием! — подбросила добрая мама дров в костер, на котором у твоего мнимого друга уже лопались глаза от жара.

— Ну, на это я, допустим, положил. Тем более прием испытанный, а он небрезглив в средствах. Холера ему в бок!

— Как он приободрился, когда ты укатил за окоем! — Это опять мама. — Vita nuova! Еще бы лучше, если бы ты помер.

— Почему ты не помер? — спросила я.

— Потерпи немножко, детка, недолго осталось.

Твой рефрен в последнее время, который, увы, не выглядел кокетством.

Тут взял слово папа и доложил о поведении слюнявчика в твое отсутствие:

— Тогда гэбуха и стала лепить из него официального поэта, в противовес тебе антибродского. Понятно, с его ведома и согласия. Пример толерантности властей: талант, интеллектуал, еврей, и никто не ставит ему палки в колеса. А твои неприятности — по причине собственной неуживчивости. От чего страдает Гамлет — от эпохи или от себя? Ты — Гамлет, сам виноват в своих несчастьях. И в чужих — тоже. В частности: в его. Он, конечно, на тебе зациклился, ты у него как бельмо в глазу. Каждый виток твоей тамошней славы — его личное несчастье. Твоя Нобелька — наповал, еле очухался. Да тут еще гласность — серпом по яйцам.

— Зато слухи, что тебе здесь не пишется, для него как глоток кислорода. — Это мама. — А однажды — ты тогда лежал в больнице — позвонил нам и сказал, что вроде бы ты умер. По «Голосу» передавали. Тихий ужас.

— Кого преждевременно хоронят, тот долго живет, — выдал папа, не стыдясь, прописную, хоть и не абсолютную истину, но мы его тут же простили, ибо желали тебе того же. — Казнить горевестника не за что, тем более если весть не подтвердилась. Вряд ли он сам ее выдумал.

— Да, на выдумку не горазд, — согласился ты. — Чужое подбирает. Что плохо лежит.

— Или подворовывает, — сказала мама. — Гомункулус гэбухи, гомо советикус, поэт-совок.

Таков был ее окончательный приговор, обжалованию не подлежит.

Из нас единственная, мама была сторонницей смертной казни.