Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Даже если не Довлатов был организатором и застрельщиком остракизма, которому тебя тогда подвергли, все равно ты бы не простил ему как хозяину квартиры. Точнее, комнаты. Ни от тебя, ни от Сергуни я той истории не слышала. Как говорит, не помню где, Борхес, все свидетели поклялись молчать, хотя в нашем случае ни один не принес клятвы, а просто как-то выветрилось из памяти, заслоненное прижизненным пиететом Довлатова к тебе и посмертной твоей статьей о нем. Да и как представить сквозь пространство и время, что самый великий русский поэт и самый известный русский прозаик, дважды земляки по Питеру и Нью-Йорку, были связаны чем иным, нежели дружбой и взаимоуважением?

Информация о том вечере, тем не менее, просочилась.

«Сегодня освистали гения», — предупредил, покидая благородное собрание, граф Монте-Кристо.

Так рассказывает мама, которая увидела тебя там впервые. Еще до того, как познакомилась с папой, который зато был знаком с твоей будущей присухой, когда ты не подозревал о ее существовании, — причина моих невнятных, в детстве, подозрений. Читал ты, облокотясь о прокатный рояль, главную достопримечательность той комнаты, если не считать высокой изразцовой печи малахитной окраски с медным листом на полу. «Гением он тогда еще не был, — добавляет мама. — А поэма была длиной в Невский проспект вместе со Старо-Невским». Папа не согласен: «Гениями не становятся, а рождаются». У меня своего мнения на этот счет нет. Что знаю точно — не в поэме дело. А в миловидной крепости. Хотя нужна тебе была вовсе не крепость, а победа. Победа досталась другому. Вдобавок этот другой освистал поэму. С тех пор ты и сам ее разлюбил — поэму, я имею в виду: «Шествие». Двойное унижение. Такое не забывается.

Дружбы между вами не было — никогда. И не могло быть. Наоборот: взаимная антипатия. Да и встречи с той поры нечастые: случайные в Питере и подстроенные либо выпрошенные Сережей в Нью-Йорке. Что же до чувств: у одного — страх, у другого — чувство реванша. Говорю об Америке. Униженный в Питере унижает в Нью-Йорке. Человек есть не то, что он любит, а совсем наоборот. Помощь — это зависимость, зависимость — подавление, подавление — унижение. Вот природа твоего покровительства Довлатову, и вы оба об этом знали. А теперь, разобравшись, — спасибо, старый добрый Зигги, — знаю я.

P.S. Тайна любовного треугольника. Исследование-расследование

Воленс-ноленс здесь мне придется покаяться перед читателем за то, что я, возможно, ввел его в заблуждение. Может быть, и нет, но к предложенной мной версии должна быть добавлена альтернативная, чтобы у читателя был выбор. Речь пойдет о любовном треугольнике. Собственно, их было два — один у Бродского, другой у Довлатова. Фигурантами в обоих были люди творческие: два поэта, писатель и художник. Нет, это не ошибка, что в двух любовных треугольниках не шесть, как положено, а только пять человек. Два этих треугольника странным образом соприкасались. В обоих был один и тот же участник — Иосиф Бродский. Хотя играл в них две разные роли: в одном он был лицом страдательным, зато в другом — совсем наоборот. Пусть и невольно. Говорю загадками? Сейчас все станет на свои места.

Оба треугольника — трагические. Любовный опыт для обоих — Довлатова и Бродского — был травматическим. Однако эти душевные травмы, сублимируясь, стали источником и драйвом великолепного любовного цикла, посвященного МБ — инициалы Марины Басмановой, и классного любовного романа «Филиал», где под прозрачным псевдонимом «Тася» проходит Ася Пекуровская. Две музы, или анти-музы, а ААА пошла еще дальше и говорила про Бродского, что он путает музу с б*****. Не слишком ли Ахматова была сурова к МБ и можно ли отнести это определение к Тасе? Академический вопрос. Точнее, физиологический. Не мне судить, я знаком с обеими шапочно, да и не больно интересно. Меня занимает не физиология с моральным уклоном, а психология — с психоаналитическим.

Треугольник трех «Б», как я его назвал в запретной книге о Бродском «Post mortem», можно упрощенно свести к следующему: Дима Бобышев, уступая таланту и славе Оси Б

родского и весь обзавидовавшись, уломал зато его подружку Марину Басманову, хотя и уламывать, думаю, было нечего: секс — это улица с двусторонним движением, насильно мил не будешь. Настоящий мужик всегда добьется от бабы, чего она больше всего хочет. Бывает и наоборот: настоящая баба и так далее. Если женщина кому не отказывает, то это она не отказывает самой себе. А ревность — негативное вдохновение, вот Бродский и выдал с пару дюжин великих любовно-антилюбовных стишков, вместо того чтобы придушить свою герлу, как Отелло Дездемону. Опять-таки сублимация. Не о том речь, что такое хорошо и что такое плохо. А о том, к чему приводит такой вот m'enage `a trois — к великой поэзии и ранней смерти. А прикончил бы Ося изменницу — и всех делов: мог жить и жить. Пусть в тюрьме. На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры, да? Нет, не мои слова, а Бродского — из его интервью Свину Биркерсту.