Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Может, виной, что родился не в столице? Так не я же один! Союз нерушимый республик свободных — вот мы и понаехали со всех его концов, взяв столицу приступом. Я — в том числе. Помечен с рождения: родился в Ивано-Франковске на 2-й Вагинальной улице, хотя, видит Бог, никто из нас не знал тогда, что такое вагина, а улицы так названы в честь местного революционера Якова Вагинального — партийная кличка, наверное. А вы что подумали? Красивое, кстати, латинское слово «вагина», чистая поэзия — предпочитаю русскому «влагалищу». Вот я и сочинил ту автобиографическую пьесу, которая по недосмотру цензуры была поставлена в Уфе. Так и называлась: «2-я Вагинальная, дом 24». За десятилетия до «Монологов вагины», которые обошли театры всего мира. Моя — лучше, к тому же была запрещена, когда до властей дошло что к чему, но начисто теперь забыта. Кому нужна моя «2-я Вагинальная», когда есть «Монологи вагины»? Дешевка! Тем более есть у Моравиа роман «Я и Он», пусть и про мужские, не женские органы. Как в том анекдоте, где мальчик в ванной рассматривает свои гениталии и спрашивает:

— Мама, это мои мозги?

— Пока еще нет, сынок.

Литинститут, первые публикации, женитьба по любви (моей), повесть «Один как перст» в «Новом мире», надежды вьюношей питают. Критика поливала нас за отступление от классических канонов, за влияние Запада и проч., а меня лично еще за эгоцентризм и подражание внутренним монологам Джойса, которого я тогда еще не читал ни строчки и даже имени не слышал. Нас не просто обругивали, но и печатать перестали, многие (я в том числе) передали свои рукописи за границу, вышел коллективный, с бору по сосенке, альманах в американском университетском издательстве, и там два моих рассказа. Нас тягали в КГБ, но распекали по-отечески, кое-кто (диссиденты со стажем) называл наш сборник провокацией гэбухи. Не успели по нам за него как следует вдарить, как наступила перестройка, прежнее негативное паблисити стали ставить в заслугу. Многие этим попользовались: переводы на языки, приглашения в иностранные университеты, а я не успел. Раскрыл свой псевдоним философского трактата, но он никого не заинтересовал — ни там, ни здесь. Там — это вчерашний день, а здесь такое стали печатать, что мои джойсовские внутренние монологи попахивали нафталином, а моя доморощенная философия — и вовсе не ко двору. Когорта шестидесятников тем временем была объявления предтечей гласности и перестройки, но вот беда: я в этой когорте уже не значился. Сочинил новую пьесу — никто не взял, написал пару рассказов — отовсюду отказ, издал на свои деньги избранное, а потом сам же скупал невостребованные экземпляры, чтобы дарить друзьям. Да только друзей не осталось. Друзья выбились в люди, какое им теперь дело до меня? Что им делать с подаренной книжкой? Вряд ли когда раскроют, а скорее выбросят. Вот и стоят у меня коробки, захламляя и без того крошечную квартиру на Усиевича (после размена с тещей).

Отец-мать-жена — опускаю. Детей Бог не дал, но и без них тошно и хлопотно. Список публикаций и рукописей прилагаю. Итог моей писательской жизни: не состоялся. Жизнь не стала судьбой. А таланта Бог дал не меньше, чем другим. Не подфартило.

Мелькнул, было, луч надежды, когда пару лет тому телевизионщики вспомнили повесть «Один как перст» и заказали сценарий. Приличный аванс отвалили. Завязал с зеленым змием и с головой окунулся в работу. Не поверите: плакал над собственным текстом, как будто не я, а кто другой писал. Кто меня тогда подвигнул на эту печальную повесть о крутом меланхолике на грани самоубийства? Сам-то я как раз был тогда счастлив — по личным и литературным обстоятельствам. Как будто предчувствовал, что жена запрезирает и начнет шалавиться, да она и пошла не за меня, а за членский билет Союза писателей, вот и живем теперь открытым браком, а слава, едва задев своим крылом, улетит. Сопьюсь — чертики начнут являться гурьбой, и так прочно буду позабыт, что некролог напечатают при жизни: есть я, нет меня — без разницы.

Как и следовало ожидать, с телепостановкой сорвалось. Еще один упущенный шанс. Пошла мода на литературно-исторические реконструкции: «Доктор Живаго», «Колымские рассказы», «В круге первом». Снова меня обошли, но не свои, а предшественники и мертвецы. Оказался опять за бортом, ничего мне больше в этой жизни не светит. Жить неохота и умирать не хочется.

Вот что я думаю. Человек всю жизнь работает на свой некролог, а так ли уж он важен? Даже если там не черная дыра, а нечто нам неведомое, то и тем неведомо, что осталось здесь? Читают ли покойники свои некрологи? Какое им дело до их посмертной славы? Мне — никакого. Какого черта тогда пишу этот некролог? Кому он нужен, когда мне самому не позарез?