Бывший Булка и его дочь

Денег? А, ну да: раз он развёлся, то должен платить… за Севку. Как это нелепо звучало! А может, и не очень нелепо в этой до последнего скромной комнате.

— Сев, а…

— Дача? — догадался Севка. — Это моё наследство.

Наследство… Жутко странно!

— Он у тебя что? Старый? Отец…

— Да нет, никакой не старый… Просто так считается, что дача его и моя.

Как всё это было удивительно. Не похоже на Лидину жизнь… Да не похоже и на Севкину жизнь, которую Лида себе представляла.

В окно стал пробираться вечер. Сумерки незаметно копились по углам. Со двора слышались победные крики пятиэтажников.

— Лид, ты обижаешься на меня?

— Тебе ж, Севка, ничего говорить нельзя. — Лида пожала плечами. — Скажешь — да, а ты с пятого этажа спрыгнешь, чтоб я не обижалась. Но я на тебя, Сев, правда не обижаюсь. Я ещё утром сегодня на тебя обижалась, а теперь нет.

Но говорила она не полную правду. Внутри ещё жила какая-то ледышка. Пересиливая себя, Лида рассказала про Надю, потом про батяньку. И потом они сидели молча, а вечер всё наступал.

— А твоя мама скоро придёт?.. — Вот уж действительно: спросила, как почуяла.

— Да не бойся, Лид, чего она тебе сделает!

Зазвонил телефон… И это была Севкина мама: она сейчас в магазине напротив — хочет Севка чего-нибудь или нет.

— Надо же, — удивился Севка, — никогда она не звонила!

Но Лида-то знала, что это телефон просит у неё извинения за все сегодняшние подвохи. Не слушая Севкиных уговоров, она кинулась надевать пальто. Всё как бы оборвалось на полуслове. А Лида была тому и рада: если продолжать, значит, надо мириться до конца. Или уж не мириться, растить затаённую ледышку. Но ни того, ни другого ей не хотелось. И она просто сбежала, бросив Севку на произвол… сомнений. Выскочила, захлопнула дверь, прошла пол-этажа — ну слава богу, всё!

Снизу поднималась женщина. И Лида сейчас же узнала её. И остановилась. Не могла оторваться от её лица. Раз пять сказала про себя: «Здравствуйте!» Но молчала. Женщина прошла вверх, а Лида продолжала стоять на площадке: ведь она была как невидимка! Вдруг женщина обернулась:

— Как будто я тебя знаю, а? — словно материнским сердцем почувствовала, кто перед ней.

Лида, боясь, что мать узнает её по голосу, отрицательно затрясла головой. Но никак не могла оторвать от неё глаз!

Она вышла на улицу и остановилась. В пустом небе над одинаковыми домами уже загорелось две или три звезды. Она была в этом районе лет пять назад — приезжала с классом на октябрьский слёт. До чего ж тогда всё было по-другому в её жизни.

Она пошла по мокрому асфальту к метро. Незажжённые фонари смотрели ей вслед.

Скоро народу стало больше, больше — это чувствовалось дыхание метро.

Ничего не замечая, думая о своём, Лида спустилась на подземную платформу, вошла в вагон.

Опять Севка, Севка перед глазами.

И эта ледышка внутри.

«Неужели я такая злопамятная? Надя! Неужели я такая злопамятная? Неужели я до конца никогда их не прощу? Их? Ну да, их, мать и Севку. Понимаешь, ведь я права. Почему же я должна прощать их?»

Замелькал в вагонном окне желтоватый и розовый мрамор её родной станции. Лида продолжала сидеть, и двери захлопнулись. Она вышла на следующей. Было уже темно, холод поубавил силы московским ручьям. Здесь недалеко, она знала, был клуб, куда пускали на вечерние сеансы без всяких «до шестнадцати лет», потому что там народу собиралось человек тридцать — сорок.

Что я делаю, подумала Лида, с ума спятила? А сама уже купила билет. До начала оставалось минут пятнадцать. Чего я боюсь-то?

Наверно, дело не в том, что она чего-то боялась. Просто устала всё время думать, всё время задавать себе вопросы.

Погас свет, и началась известная всему миру комедия. Там главную роль играл артист, который умер, когда Лиде было два года.

* * *

Она открыла дверь и замерла на пороге.

Было чисто, даже пахло по-особому! Есть такой прекрасный запах, хорошо знакомый каждой хозяйке: когда грязь, сор, пыль из квартиры выгонишь, всё расставишь по местам, влажной тряпочкой пройдёшься…

Но ещё больше Лиду удивила мать. Она сидела на стуле в прихожей. На стул этот садились, когда надо было звонить. Мать никому не звонила, она ждала. Лиду! В руках у неё был сложенный вдвое отцов ремень. Лицо перепачкано тушью и слезами.

— Ты дрянь какая! — глядя на неё сквозь слёзы, крикнула мать. — Я вот тебе сейчас устрою!

Лида машинально сняла пальто. Эти слова, и это сидение в прихожей, и эти слёзы одинокие — всё было так несвойственно её матери.

— Сейчас ты у меня попляшешь!

— Ты что, с ума сошла, так говорить? — сказала Лида удивлённо… а пугаться уже не было сил.

Мать замахнулась ремнём, но тут же из глаз её потекли новые слёзы. Она бросила ремень, села на стул, заплакала, часто всхлипывая и кусая губы. Было в этом что-то театральное и что-то ужасно искреннее.

— Как ты жестока, Лида!

Лида, которая вовсе не знала за собою никакой особой жестокости, вдруг прониклась чувством вины — так сильно были сказаны эти слова. Да и время — одиннадцать почти часов! — любого заставит чувствовать свою вину.