Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям

— Реальной жизни не хватает плотности, — сказал А. позже, когда его сын ушел к себе в детскую. — Все, к чему я притрагиваюсь, рассыпается в прах. Руки царя Мидаса все обращали в золото. Pulvis es![49] Мои руки как раз из этой Пепельной среды…

Э. шутливо заметила, что он несколько опережает события — до этого события еще нужно дожить.

Мы заговорили о завтрашнем дне. Его не пугала перспектива визита к Йеррам.

— Я только забыл свои беленькие камешки, — сказал он, — а в этом лесу довольно-таки темно…[50]

Его слова мне понравились. Неужели к нему возвращается радость жизни? Я спросил его об этом. Он улыбнулся.

24 февраля. Рекруа зашел за мной. Сказал, что виделся с Мартой. Что Поль ведет себя как-то странно. Подозрительно странно. Потом мы отправились на Йельскую улицу.

Дверь нам открыл сам Йерр. Проворчал, что мы опоздали. Что остальные здесь уже «давным-давно».

Мы трое — Йерр, Рекруа и я — вошли в гостиную.

— А вот и Софар с Вилдадом и Элифазом к нам пожаловали![51] — объявила Сюзанна, обернувшись к А.

— Как я должен понимать ваш намек? — с улыбкой спросил А. — Уж не думаете ли вы, что мы находимся в стране Уц?[52]

Он признался, что чувствует себя лучше. Выразился очень любопытно, сказав, что сдирает с себя кожу смерти.

— Может, это у тебя линька? — спросила Э.

Но А. не принял шутки, возразив, что для этого ему понадобилось долго обсасывать надежду, отвержение, подозрение, доверие, которые постепенно таяли, превращались в пыль, а затем в воспоминания и в конце концов вовсе утратили свое имя. Разве это не ужасно? Но Э. снова пошутила: даже становясь вновь — увы, все более и более раздражительным, он не перестает быть раздражающим.

— Элизабет, так ли это необходимо — постоянно дразнить его? — сухо осведомился Йерр.

Глэдис взяла Элизабет за руку и увела ее в кухню. Г. выглядела теперь прекрасно. Румяная, поздоровевшая, с огромным животом.

— Значит, я оказался прав, — сказал Бож. — Эта депрессия была попросту временным помрачением. Старинная болезнь, происходящая от какой-нибудь искры. Стоит ей проскочить, и эта немощь помрачает мозги.

То есть временный контакт с небытием, — сказал А.

— То есть маленькое огненное колдовство, ослепляющее человека, — поправил Бож.

— И однако, — возразил Р. с ревнивой ноткой в голосе, — разве не я указывал вам средство не воспринимать худшее, не теряя при этом зрения?

— Для этого понадобилось бы, — ответил А., — не слушать того, что однажды советовали мне Уинслидейл, Марта и Коэн, а именно: самоуничижение, готовность к тому, что небытие завладеет вами, лишит малейшей свободы, подчинит всему, что случается, заставит смириться с тем, что меня пугает, в общем со всем тем, к чему я абсолютно не способен.

— Разумеется, — добавил он, — я никогда не испытаю умиротворения, покоя…

— Как тот знаменитый заяц[53], — бросил Р.

— О, хотя бы относительного покоя, — со вздохом сказал А. <…>

Мы съели три великолепные дорады, которые Глэдис приготовила самым простым способом — запекла в духовке.

Воскресенье, 25 февраля. Звонил Коэн. Попросил перенести встречу, назначенную на 2-е, из-за сильной стужи.

Понедельник. Томас рассказал, что посетил выставку инкурабул XIII века[54]. Йерр чуть не лопнул от смеха.

Вторник, 27 февраля. Звонок Марты. Скверные дела. Поль в ужасном состоянии. В прошлое воскресенье X. покончила с собой.

Я позвонил Э. Сказал, что не смогу прийти на блины. А. взял трубку и сказал, что он уже все знает и тоже пойдет вечером на улицу Бернардинцев.

Я поехал к Марте. Поль уже два дня лежал в прострации у себя в комнате. Не ел, не пил, не спал. Она напичкала его снотворными и транквилизаторами, всеми, какие нашла в своей аптечке.

Очнувшись, он ей все рассказал. Что это он убил X. Или, по крайней мере, что она убила себя, потому что он страшно ее боялся. Что она ему нагадала какие-то ужасы. Что эта любовь приводила его в ужас. Что при виде X. он впадал в тоску и ненависть. Что она сосала из него кровь — именно так он и выразился. Что он был околдован. Что она безумно страдала из-за него. И потому выбрала смерть.

Около шести часов вечера.

Поль лежал на диване в полубеспамятстве. За все время, что я там сидел, он не произнес ни слова. Но когда Марта на минутку вышла — по ее словам, чтобы приготовить чай и положить на тарелку несколько бисквитов, — он вдруг заговорил. Не вставая с дивана, не глядя на меня. Он говорил медленно, монотонно, временами судорожно хватая ртом воздух. Через несколько минут мне стало жутковато, я мысленно взмолился, чтобы вода для чая закипала побыстрее. Мне чудилось, будто передо мной Иеремия, взывающий к пустыне. А он все говорил, упорно глядя на большой телевизор, стоящий в углу, возле окна. Он говорил примерно следующее (я передаю это неточно, но весь его монолог походил на школьную диктовку, когда учитель тщательно выговаривает каждое слово):