Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям

После того как Глэдис и Йерр ушли, чтобы отпустить няню дочери, Томас объявил, что Йерр, с его же-нофобством, вульгарными реакциями и прочим, — «инородное тело в нашей компании». Я возразил, что все мы так же вульгарны, что вульгарность начинается с появлением на свет (тут Зезон осмелился даже прибегнуть к двум библейским цитатам) и что его пол дает ему так же мало права защищать женщин, как и его вкусы, которые, видимо, побуждают к этому. Карл и Зезон нашли, что я неправ. Наконец К. указал на один из своих цветов и сказал, что он предвещает грозу.

Вероника проводила меня до дому.

Понедельник, 2 июля. Около восьми пошел на улицу Пуассонье. К. немного полегчало.

4-го будем играть.

Вторник, 3 июля. Звонил Томасу.

Наступила страшная жара.

Мне так и не удалось поспать.

Independence Day[87]. Тяжелая предгрозовая погода. Элизабет, Глэдис, А. и Йерр отправились вместе. Мы с Рекруа зашли за Мартой. Рекруа взял ее машину.

Мы прибыли на авеню Ла Бурдонне первыми. Уинслидейл, судя по всему, не страдал от жары. Он заметно нервничал.

Томас явился в сопровождении Зезона. Йерр и машина Йерра подоспели вскоре после них.

— А вот и наш ктитор с его ритуалами и белибердой, — сказал Р., увидев его.

— А вот и наш неуч с кашей во рту, — отбрил Йерр.

Но тут вошел Бож. Последними явились Коэн и его виолончель.

Марта весь вечер молчала. На ужин мы ели крошечных зубаток с укропной подливкой. И беседовали о Вселенной.

— Ох, до чего жарко! — посетовал я.

— По радио объявили, что скоро станет прохладней, — ответил Томас.

— Никакой определенности, — сказал Р.

— Космическая неопределенность, — добавил Йерр, подражая ему.

— Мы может похвастаться большими научными знаниями и большей прозорливостью, чем любая метеорология, — решительно заявил Коэн. — Ибо нам дано с точностью до нескольких часов рассчитать наши жизни. А вот предсказать состояние небес мы едва ли способны.

— Нет, не так, — возразил А. — Ничто не предвещает худшего. Даже само воспоминание о нем не сохраняет в нас дурных предчувствий. И не может даже сдержать движение, которое застает врасплох в самый миг неожиданного события!

— До каких же пор будет действовать эта разрушительная доктрина? — в шутку спросила Элизабет. — И есть ли от нее спасительное средство?

Т. Э. Уинслидейл объявил, что нью-йоркский трафик превышает 200 миллионов тонн.

— Все это чистейший абсурд, — заключил А.

Рекруа разозлился.

— Какое самомнение! — сказал он. — Ничто в мире не абсурдно, смысл присутствует во всем на свете, и то, что существует, не противоречит тому, чего нет или уже больше нет. Ваше утверждение, что все это абсурд, означает лишь одно: «Я ратовал за смысл, а мироустройство мной пренебрегло. Итак, все ясно: раз мир не делает того, чего я от него ждал, значит, он не любит меня. Он не соответствует тому понятию осмысленности, которую я приписывал его функционированию… Я-то воображал его светлым и жизнерадостным, полным услад и забав, изобильным и счастливым, а в результате встретил лишь пустоту и убожество, — чем же я это заслужил?» А теперь скажите мне: какие глупые иллюзии нужно было питать относительно этого мира, чтобы прийти в конечном счете к столь горькому разочарованию?!

Для вас вопрос решается просто: все абсурдно и мир сплошная бессмыслица, не имеющая названия, — сказал Томас. — Но откуда взялся абсурд и бессмыслица? Разве все эти негативные определения не возникли именно потому, что в мире были вещи, достойные отрицания?

— Не «взялся», а «взялись», раз уж речь идет о двух вещах! — вскричал Йерр. И начал высмеивать Томаса.

Уинслидейл заявил, что бессмыслица — понятие, не имеющее логической ценности: наше представление о своей сущности так же ничтожно, как пылинка, поднятая с земли острием иглы, в сравнении с космосом.

— Ибо мы есть то, что мы есть, и там, где мы есть! — сформулировал он, звонко и внушительно.

Рекруа продолжил: замечание Томаса имело бы право на существование, будь слова живыми существами. Но существует ли в принципе способ что-либо постичь, если средства постижения, коими мы располагаем, организованы таким образом, что они не могут управлять механизмами, обеспечивающими их функционирование, не нарушая этого функционирования? <…>

— А почему это функционирование непременно должно быть нарушено? — спросил Томас. — И как мы осмелимся подумать, что именно мы думаем неверно? Не кроется ли здесь непоследовательность?

— Я этого не говорил, — ответил Р. — Я только сказал, что мысль — это маленький механизм дифференциации. Я не утверждал, что она добавляет нечто к неведомому, химерическому порядку Вселенной. Я также не утверждал, что она наносит большой ущерб этому гипотетическому порядку, который в таком случае существовал задолго до нее. Я допускаю, что нет ни хаоса, ни Вселенной, и на самом деле считаю, что и у мысли нет никакой особой функции. Она скорее способна поглощать избыточную энергию — как голос забирает дыхание из излишка воздуха, втянутого при вдохе, — нежели удовлетворять потребность в порядке или манию беспорядка. <…>