Чайковский

- И свя­тая Пок­ро­ва, - при­ба­ви­ли ка­за­ки, сня­ли шап­ки, пе­рек­рес­ти­лись и въеха­ли в го­родс­кие во­ро­та. Ка­за­ки поеха­ли по сво­им ку­ре­ням, а Ни­ки­та пря­мо к ко­ше­во­му пред­ставлять но­воб­ран­ца.

- А что, уз­нал ты Збо­ровс­ко­го? - спра­ши­вал Ни­ки­та, идя от ко­ше­во­го к ку­ре­ню.

- Как не уз­нать! Он тот са­мый Стриж­ка, с ко­то­рым не раз мы гу­ля­ли в Ки­евс­кой бур­се. Я уже хо­тел приз­наться, да та­кая в нем важ­ность!..

- Важная фи­гу­ра, нас­то­ящий ко­ше­вой! Всем го­во­рит: "Здо­ро­во, бра­ти­ку", буд­то прос­той ка­зак, да как ска­жет: "бра­ти­ку", слов­но ту­ма­ка даст, только кла­ня­ешься - настоя­щий на­чальник.

- Я ду­мал, он уз­на­ет ме­ня.

- Молчи, бра­ти­ку, он уз­нал те­бя, я это сей­час за­ме­тил; да се­бе на уме, вер­но, так на­доб­но. Прав­ду го­во­рит пес­ня:

Только бог свя­той зна­ет,

Что ко­ше­вой ду­ма­ет, га­да­ет!..

А вот мы уже близ­ко на­ше­го По­по­ви­чевс­ко­го ку­ре­ня. Есть ли у те­бя в кар­ма­не ко­пей­ка?

- Больше есть.

- Я не спра­ши­ваю больше; а есть ли ко­пей­ка?

- Найдется.

- Ну, так вой­дем в ку­рень; ско­ро ста­нут ве­че­рять.

Курень бы­ла од­на ог­ром­ная ком­на­та вро­де большо­го руб­лен­но­го са­рая, без пе­ре­го­ро­док, без от­де­ле­ний, могу­щая вмес­тить в се­бе бо­лее пя­ти- или шес­ти­сот че­ло­век; кру­гом под сте­на­ми ку­ре­ня до са­мых две­рей бы­ли постав­лены­ чис­тые де­ре­вян­ные сто­лы, вок­руг их - скамьи; пе­ред­ний угол был ус­тав­лен ико­на­ми в бо­га­тых зо­ло­тых и се­реб­ря­ных ок­ла­дах, ук­ра­шен­ных до­ро­ги­ми ка­меньями; пе­ред ико­на­ми теп­ли­лись лам­па­ды и ви­се­ло большое се­ребряное цер­ков­ное па­ни­ка­ди­ло; нес­колько де­сят­ков вос­ковых свеч яр­ко го­ре­ли в нем и, от­ра­жа­ясь на блес­тя­щих ок­ла­дах об­ра­зов, ос­ве­ща­ли весь ку­рень. Под об­ра­за­ми, за сто­лом, на пер­вом мес­те си­дел ку­рен­ной ата­ман.

Когда Ни­ки­та с Алек­се­ем вош­ли в ку­рень, ка­за­ки уже со­брались к ужи­ну и тол­пою сто­яли сре­ди ком­на­ты, гром­ко раз­го­ва­ри­вая кто о чем по­па­ло. Вси­лу про­тол­ка­лись они к ата­ма­ну меж­ду ка­за­ка­ми, ко­то­рые, не­охот­но по­да­ва­ясь в сто­ро­ны от щед­рых толч­ков Ни­ки­ты, про­дол­жа­ли разго­варивать, да­же не об­ра­щая вни­ма­ния на то, кто их тол­кает.

- Здорово, батьку! - ска­зал Ни­ки­та, кла­ня­ясь в по­яс ата­ману; Алек­сей сде­лал то же.

- Здоровы, па­ны-мо­лод­цы. Чем бог об­ра­до­вал?

- Вот ко­ше­вой прис­лал в твой ку­рень но­во­го ка­за­ка.

- Рад… Ты, бра­ти­ку, ве­ру­ешь во Хрис­та?

- Верую.

- А что те­бе го­во­рил ко­ше­вой?

- Поважать стар­ших, бить ка­то­ли­ков и бу­сур­ма­нов.

- Добре!

- Говорил сто­ять до смер­ти за об­щи­ну и свя­тую ве­ру, ни­чего не иметь сво­его, кро­ме ору­жия; не же­ниться.

- Добре, доб­ре! И ты сог­ла­сен?

- Согласен, батьку.

- А еще что?

- А пос­ле ска­за­ли: ты еси по­по­вич, так и сту­пай в Попо­вичевский ку­рень; там же и ка­за­ков те­перь недостает­.

- Правда, пет у ме­ня те­перь и че­ты­рех со­тен пол­ных: мно­го ос­та­лось в Кры­му, царст­во им не­бес­ное!.. А что был за ку­рень с ме­сяц на­зад, слов­но улей!.. Ну, пе­рек­рес­тись же пе­ред об­ра­за­ми и ос­та­вай­ся в на­шем то­ва­рист­ве.

Между тем ку­рен­ные ку­ха­ри (по­ва­ра) ус­та­ви­ли сто­лы де­ре­вян­ны­ми ко­ры­та­ми с го­ря­чею ка­шей и та­ки­ми же ча­нами с ви­ном и ме­дом, на ко­то­рых ви­се­ли де­ре­вян­ные ков­ши с крюч­ко­об­раз­ны­ми руч­ка­ми - эти ков­ши называ­лись в Се­чи "ми­хай­ли­ка­ми", - раз­но­си­ли хлеб и ры­бу, норо­вя, чтоб она бы­ла об­ра­ще­на го­ло­вою к ата­ма­ну; при­несли на чис­той, длин­ной дос­ке ис­по­линс­ко­го осет­ра, по­ставили его на стяб­ло [4] пе­ред ата­ма­ном и, сло­жив на гру­ди ру­ки, низ­ко пок­ло­ни­лись, го­во­ря: "Бать­ку, ве­че­ря на сто­ле!"

- Спасибо, мо­лод­цы, - ска­зал ата­ман, встал, расп­ра­вил се­дые усы, вып­ря­мил­ся, вы­рос и гром­ко на­чал: "Во имя от­ца и сы­на и свя­то­го ду­ха".

- Аминь! - отг­ря­ну­ло в ку­ре­не, и все бла­го­го­вей­но за­молкло.

Куренной внят­но про­чел ко­рот­кую мо­лит­ву, перекре­стился и сел за стол. Это бы­ло зна­ком к ужи­ну: в ми­ну­ту ка­заки усе­лись за сто­лы, где кто по­пал; пош­ли по ру­кам ми­хайлики, под­ня­лись ре­чи, шум, смех.

- Да у вас на Се­чи едят чис­то, оп­рят­но, а как вкус­но, Хоть бы гет­ма­ну! - го­во­рил Алек­сей сво­ему то­ва­ри­щу Ни­ки­те. - Од­но только чу­до…

- Знаю, - от­ве­чал Ни­ки­та, - что мы едим из ко­рыт? Прав­да?

- Правда.

- Слушай-ка на­шу по­го­вор­ку: вы еди­те с блю­да, да ху­до, а мы из ко­ры­та до­сы­та…

- Дурни ж на­ши гет­ман­цы: они пе­ре­ни­ма­ют у За­по­рожья только дур­ное, а на хо­ро­шее не смот­рят.

- Люблю за прав­ду; вид­но, что бу­дет ка­зак. Выпьем еще по ми­ха­или­ку.

К кон­цу ужи­на ку­ха­ри соб­ра­лись в куч­ку сре­ди ку­ре­ня, ата­ман встал, за ним все ка­за­ки, про­чи­тал мо­лит­ву, покло­нился об­ра­зам, и все ка­за­ки то­же; по­том ка­за­ки поклонили­сь ата­ма­ну, раск­ла­ня­лись меж­ду со­бою и от­ве­си­ли по пок­ло­ну ку­ха­рям, го­во­ря: "Спа­си­бо, бра­ти­ки, что накормил­и".

- Это для че­го? - спро­сил Алек­сей Ни­ки­ту.