Чайковский

Вернувшись в Москву 11 (23) сентября, накануне начала занятий в консерватории, Чайковский продолжил играть роль супруга и даже явился с женой на вечер, устроенный Петром Юргенсоном для московского музыкального бомонда. Мнения о Антонине Ивановне высказывались разные. Так, например, добрейший Кашкин пишет о том, что она «в общем произвела приятное впечатление как своею внешностью, так и скромной манерой держать себя» (простим ему оговорку «в общем»). А Николай Рубинштейн, привыкший выражаться прямо, сказал, что Антонина Ивановна «хорошенькая и мило себя держит, а между тем не особенно нравится: точно она не настоящая, а какой-то консерв». Нет ничего удивительного в том, что бедная женщина держалась скованно – как-никак первый выход в свет в новом качестве, да и отношения с мужем сложились странные…

24 сентября (6 октября) Чайковский бежал (да, именно бежал) из Москвы в Петербург. Предлогом для отъезда послужила телеграмма, посланная по его просьбе Анатолием. С семейной жизнью, а заодно и с преподаванием в консерватории было покончено. По словам Модеста Ильича, наш герой «покинул Москву в состоянии, близком к безумию». С вокзала он приехал в гостиницу «Дагмара» на Большой Садовой, где после сильнейшего нервного припадка впал в бессознательное состояние, длившееся около двух суток. Когда Петр Ильич пришел в себя, врачи настоятельно порекомендовали ему полную перемену жизненной обстановки. «Полный разрыв был единственным средством не только для дальнейшего благополучия обоих, но и для спасения жизни Петра Ильича», заключает Модест Ильич. Возможно, что никакого нервного кризиса на самом деле не было, так же как и упомянутых врачебных рекомендаций. Просто таким образом было удобно объяснить фраппирующее (не побоимся этого слова) поведение Чайковского.

Сама Антонина Ивановна описывала расставание с мужем следующим образом: «Сказал мне, что ему нужно уехать по делам на 3 дня. Я его провожала на почтовый поезд; его глаза блуждали, он был нервен, но я была так далека в мыслях от какой-нибудь беды, которая уже висела у меня над головой. Перед первым звонком у него сделалась спазма в горле, и он пошел один, неровным, сбивающимся шагом в вокзал, выпить воды. Затем мы вошли в вагон; он жалобно смотрел на меня, не спуская глаз… Более он ко мне не приезжал».

В письме Петра Ильича к Анатолию от 12/ 24 сентября 1877 года содержатся следующие фразы: «Я знаю, что нужно еще немножко потерпеть, и незаметно явится спокойствие, довольство и, кто знает, может быть счастье. Теперь я мечтаю о поездке в Петербург, которая непременно состоится в скором времени, но еще не могу определить когда!» Уж не намек ли это на грядущие события? Не исключено, что «бегство» было спланировано заранее, а недолгое пребывание в Москве понадобилось Чайковскому не для новой попытки привыкания к семейной жизни, а для того, чтобы привести перед отъездом дела в порядок.

Спустя двенадцать лет Петр Ильич напишет в своей краткой биографии следующее: «Мои московские друзья, все вместе и каждый по отдельности, охотно употребляли крепкие напитки, и, поскольку меня самого всегда обуревала очевидная склонность к плодам виноградной лозы, я также вскоре [стал] принимать более чем допустимое участие в попойках, коих избегал до тех пор. Моя неутомимая деятельность, в сочетании с такими вакхическими развлечениями, не могла не оказать самого бедственного влияния на мою нервную систему: в 1877 году я заболел и был вынужден на какое-то время оставить мою должность в Консерватории. Однако через год я опять возобновил преподавание, но единственно чтобы убедиться, что мое отвращение к курсам гармонии и инструментовки стало непреодолимым, и, наконец, отказаться от моего поста». Об Антонине Ивановне Чайковский предпочитал не вспоминать – вычеркнул ее из своей жизни раз и навсегда. Только вот она не была согласна с этим и время от времени докучала ему.