Чайковский

В марте 1878 года Надежда Филаретовна вдруг предложила Чайковскому перейти в переписке на «ты», причем сделала это в своем стиле, с многочисленными словесными реверансами. «От Вас же мне не надо ничего больше того, чем я пользуюсь теперь, кроме разве маленькой перемены формы: я хотела бы, чтобы Вы были со мною, как обыкновенно бывают с друзьями, на ты. Я думаю, что в переписке это не трудно, но если Вы найдете это недолжным, то я никакой претензии иметь не буду, потому что и так я счастлива; будьте Вы благословенны за это счастье! В эту минуту я хотела бы сказать, что я обнимаю Вас от всего сердца, но, быть может, Вы найдете это уже слишком странным… Если эта приписка покажется Вам непозволительною, то примите ее как бред больного воображения, возбужденного музыкою, и вообще не удивляйтесь во мне таким пароксизмам: у меня в самом деле больной мозг»[158]

.

Петр Ильич (тоже с реверансами) ответил, что ему было бы неловко употреблять в общении «фамильярное местоимение». «У меня просто не хватает решимости это сделать. Я не могу выносить никакой фальши, никакой неправды в моих отношениях к Вам, а между тем я чувствую, что условность всасывается в нас с молоком матери, и как бы мы ни ставили себя выше ее, но малейшее нарушение этой условности порождает неловкость, а неловкость в свою очередь – фальшь»[159]

. Короче говоря, Чайковский не был расположен к переходу границ, установившихся в начале общения, в результате остались на «вы» и Надежда Филаретовна более никогда к этой теме не возвращалась.

В сентябре 1878 года Петр Ильич вернулся к преподаванию в Московской консерватории при условии, что у него будет только двенадцать учебных часов в неделю (субботы в то время выходными днями не считались, так что выходило по два часа занятий в день). Уже в октябре Чайковский решил окончательно расстаться с консерваторией. Решение было принято экспромтом. «Вчера вечером меня осенила следующая мысль. К чему мне тут без надобности оставаться целый месяц? Жизнь моя до того теперь бессмысленна, что и месяца трудно выдержать. Я хотел остаться по двум причинам: 1) дать Танееву время приготовиться заменить меня и 2) 3-го ноября состоится первый концерт Р[усского] М[узыкального] О[бщества], на котором Рубинштейн собирается играть для меня мой фортепианный концерт. Что касается первой причины, то оказывается, что высшие классы гармонии примет на себя не Танеев, а Губерт, которому готовиться нечего. К первому же курсу гармонии Танеев совсем готов. В концерт я все равно ни за какие блага в мире не пошел бы, следовательно, и без того не слышал бы исполнения Рубинштейна. Меня удерживали здесь еще некоторые другие соображения и преимущественно какая-то деликатность относительно Консерватории. Мне не хотелось быстрым отъездом показать, до чего мало я ценю своих здешних… друзей. Но, во-1-х, я имею причины не быть особенно деликатным, а во-2-х, все эти соображения падают перед тем, что жизнь моя теперь столь вопиющая бессмыслица, столь несносна, столь невыносима, что даже и месяца я не могу выдержать. Не скрою… что я постоянно должен был прибегать к вину, чтобы поддерживать себя… Сегодня я сказал Рубинштейну, что уезжаю в конце недели»[160]

.

6 (18) октября Петр Ильич провел последнее занятие и уехал из Москвы в Петербург, а оттуда через Каменку уехал во Флоренцию, куда его пригласила находившаяся там баронесса. Приглашение само по себе было соблазнительным, да к тому же сопровождалось обещанием «приготовить квартиру», то есть отдельно оплатить все расходы по проживанию.

«Надежда Филаретовна уже наняла мне квартиру, и хотя, судя по описанию, квартира в прелестном месте, с чудным видом на Флоренцию, но в двух шагах от виллы, где живет Н. Ф., и я боюсь, что это будет стеснять меня», писал Петр Ильич Анатолию из Каменки. А уже из Флоренции написал Модесту, что во Флоренции ему прекрасно, только вот близость Надежды Филаретовны делает пребывание здесь «как бы не свободным». Баронесса ежедневно писала Чайковскому письма, ему приходилось отвечать на каждое и не всегда было о чем писать. «А главное, меня все преследует мысль, что она уж не хочет ли заманить меня?», – беспокоился Чайковский. Надо признать, что повод для беспокойства у него имелся – каждое утро, проходя мимо его виллы, Надежда Филаретовна останавливалась и смотрела на окна, словно бы стараясь увидать своего дорогого друга.