Чапаев. Мятеж

– Поэтому и ваша настороженность нисколько меня не удивляет. Наоборот, болтливость и развязность, если бы у вас они, паче чаяния, оказались, заставили бы меня самого призадуматься: какая им цена? В вашем положении быть особенно развязным – это или обнаружить свое умственное убожество или близорукость, может быть, даже глуповатость, или же обнаружить самонеуважение, род какого-то заискивательства, попрошайничества. Говорю грубо – простите меня. Но так ближе к делу. И верьте, не верьте – видел я вас на митинге в казармах, вижу теперь, по моему заключению, нет у вас этих вот указанных мной талантов. Поэтому я и иду с вами в открытую.

Он приподнял голову, посмотрел мне долго и пристально в глаза:

«Врет или не врет?» – гадал, видимо, Бойко. Не знаю, что он нашел в моем взгляде и на лице, но вдруг почудилось мне, что положение изменилось как-то к лучшему. Значит, ставка на открытую речь поставлена верно.

– Вы у нас в руках, вы – руководитель белой армии. Военная обстановка, разумеется, под всякими предлогами разрешила бы нам и с вами лично и с другими многое сделать безнаказанно. Мы не сделали ничего – вы это видели. И не по личной доброте не сделали. Я вас совершенно искренно хочу убедить в том, что в данном случае эта наша общая советская линия поведения: возможно безболезненней устранять все опасности и противоречия. Сразу этому, разумеется, вы поверить никак не поверите. Но, ей-же-ей, вы в этом убедитесь, когда поживете и поработаете с нами дольше. И тогда вы вспомните мои слова.

Он все молчал. Взор уже давно отвел от моего лица и снова опустил голову.

– Мы когда вот говорили там, на митинге в казармах, – продолжал я, – убеждены были, что слова наши примут за чистую монету. Мы больше говорили о труде, о том, как дальше работать. Это главное – работать! За работу, за мирный труд мы и воевали. Другой цели борьбы у нас ведь нет. Я с вами хочу посоветоваться теперь, насколько возможна совместная работа наша с офицерством? Ну, и с вами в частности. Действительно ли вы перешли к нам с чистым сердцем? И потом – как казаки? Что они, разойдясь по станицам, действительно способны забыть все и взяться за труд? Или можно ждать осложнений? Или их могут сбить, увлечь, снова поднять? Анненков вот с остатками ушел на Китай – что он, не сможет опять и опять привлечь к себе казаков?

– Думаю, нет, – ответил он как бы нехотя.

Ответ получился будто вынужденный.

– А почему нет?

– Не пойдут, – сказал Бойко. – Устали.

– И только? – удивился я. – Ну, а когда отдохнут да с силами соберутся?

– И тогда не пойдут.

– А тогда почему?

– На землю осядут. Стосковались. Они ведь знаете, как тоскуют по земле!

И он снова посмотрел мне в лицо, – теперь во взгляде определенно было нечто новое, чего не было, когда посмотрел он в первый раз. А в голосе звучали такие нотки, словно вот сам он, Бойко, глубоко тоскует по земле, по труду.

– Конечно, тем временем и мы дремать не станем, – говорю ему, – раскачаем земельный отдел, поможем казакам устояться, окрепнуть, это само собой. И политическую поведем работу…

– Ну, тем более, – подкрепил Бойко.

– И все-таки остается сомненье… Все-таки сомненье. И оно будет нам все время мешать в работе. Надо сделать так, чтобы ровно никаких сомнений, – понимаете?

– Понимаю, – ответил он ясно и уверенно.

– А вы можете быть очень полезны, знаете это?

– Я? – удивился Бойко.

– Именно вы. Ведь среди офицеров вы самый популярный человек. Да, пожалуй, и среди казаков. Вам они верят больше всех и к голосу вашему очень и очень прислушиваются, особенно те, что сейчас в Кульдже, в Китае…

– Возможно…

Он разгладил усы, и мне показалось, что чуть усмехнулся, поняв, к чему клонится моя речь.

– Вы искренно перешли? – в упор поставил я вопрос.

– Да.

– Безо всяких оговорок?

– Да.

– Значит, можно сделать вывод, что вы нам поможете во всем…

– Во всем? – спросил он. И вдруг спохватился. – Д-да, но первое требование, чтобы честь

моя была соблюдена.

– На вашу честь мы не покушаемся. Но мы с вами только что говорили о том, как бы с наименьшими трудностями и бескровно завершить нам все бедствия Семиречья… В Китае несколько тысяч казаков. Они каждый час могут снова ворваться в область, и что ж тогда: снова война? Опять на месяцы и на годы нищета и разорение? А не лучше ли нам принять отсюда такие меры, чтобы они сдались без борьбы? Начать работу?

Он пристально следил за мною и, видимо, волновался.

– Могло бы так быть: вы, положим, и еще два-три влиятельных офицера, которых там отлично знают, обращаетесь к ним с воззванием, призываете сложить оружие? А попутно объясняете, что все эти разговоры о зверстве большевиков – вздор и клевета?

– Это можно, – согласился он совершенно неожиданно.

Такого поспешного согласия, я никак не ожидал и был несколько озадачен, как понять этот шаг? А впрочем, что же тут может быть?

– Ну, и хорошо, – заторопился я. – Пишите. Пишите все, что думаете. От сердца. Потом мы с вами прочитаем вместе, – может, какие углы и сгладить надо… Но это потом, вместе обсудим…

– Согласен. Я назавтра же принесу…