Чапаев. Мятеж

– Он на пулемете сидел, – рассказывал Елань. – Да и парень-то как будто все с доверием был. А в станице какой-то ведут, гляжу, бабешку, – дескать, изнасиловал. Стойте, мол, ребята, верно ли, давайте-ка бабу сюда на допрос, а ты, Степкин, оставайся, вместе допрашивать стану. Сидит Степкин, молчит. Спрошу – только головой мотает да мычит несуразное. А один раз – уж как прийти самой бабе – «верно, говорит, было»… Тут и баба на порог. Губа у него не дура – выбрал казачку ядреную, годов на двадцать пять. Комиссар тут и все собрались. Ничего, мол, поделать нельзя, расстрелять придется Степкина, чтобы другим повадно не было… Тут Армия Красная идет, освобождать идет, а баб насилует, за это хочешь не хочешь, а конец один… Да и были случаи, своих кончали, чем же Степкин счастливее? Помиловать, так и што же, рассуждаем мы, получиться должно: дескать, вали, ребята, а наказывать не будем? Как подумаю – ясное дело, а как посмотрю на Степкина – жалко мне его, и парень-то он золотой на походах… Комиссар уже приказал там в команде. Приходят:

– Кого тут брать?

– А погодите, допрос чиним, – говорю. – Насиловал, Степкин, сознавайся?..

– Так нешто, – говорит, – я не сознаюсь?

– Зачем ты это сделал? – кричу ему.

– А я, – говорит, – почем знаю, не помню…

– Да знаешь ли ты, Степкин, што тебя ожидает за самое это дело?!

– Не знаю, товарищ командир…

– Тебя же расстрелять придется, дурова голова, – расстре-лять!..

А он этак тихо:

– Воля ваша, – говорит, – товарищ командир, ежели так – оно, значит, уж так и есть…

– Нельзя не расстрелять тебя, Степкин, – внушаю я ему. – Ты должен сам понять, што вся станица хулиганами звать нас будет… И за дело… Потому што – какая же мы Красная Армия, коли на баб кидаемся?

Стоит, молчит, только голову еще ниже опустил.

– Уж тебя простить, так и всякого надо простить. Так ли? – спрашиваю.

– Выходит, што так.

– Понял все? – говорю.

– Так точно, понял…

– Эх ты, Степкин, чертова кукла! – осердился я. – И на што тебе баба эта далась? Сидел бы на тачанке, и беды бы никакой не было… А то – на-ка!

Зачесывает по затылку – молчит. А я бабешку-то: как он, мол, тебя?

Шустрая-бабенка, говорить любит.

– Чего – как? Сгреб, да и все… Я верезжу, я ему в рожу-то поганую плюю, а он – вон черт какой… сладишь с ним.

– Значит?..

– Так вот так и значит… – говорит.

– Мы его наказать хотим, – говорю.

– Так его и надо, подлеца, – закудахтала казачка. – Вот рожу-то уставил негодящую… Распеканку ему дать, штобы знал…

– Да нет, не распеканку, мы его рас-стре-лять хотим…

Баба так и присела, открыв рот, выпучила глаза, развела руками…

– Да, да, расстрелять хотим! – повторяю ей.

– Ну, как же это? – всплеснула руками казачка. – Боже ты мой, господи, а и разве можно человека губить?.. Ну, что это, господи! – всполошилась, кружится у стола-то, ревет…

– Сама жаловалась, поздно теперь, – говорю.

А она:

– Чего ж жаловалась, – говорит, – рази я жаловалась… Я только говорю, што побег он за мной… Догонять стал, да не догнал…

– Так, значит?..

– Вот то и значит, што не догнал. А чего он, поганый, сделать хотел, – да почем, – говорит, – я знаю, что он хотел… в голову-то я ему не лазила…

Я ей смотрю в лицо-то, вижу, что врет, а не останавливаю, – пущай соврет: может, и верно, Степкин-то жив останется… А штобы только она не звонила, сраму-то не гнала на нас. А што у них там случилось – да плевать мне больно. Она и сама, может, охотница была… Думаю, коли ревет да просит – на всю станицу говорить будет, што соврала, обидеть хотела Степкина-то… Я и подсластил:

– Будет, – говорю, – будет, молодка… Тут все дело ясно, и надо вести…

– Куда его вести? – заверезжала бабенка. – Я вам не дам его никуда – вот што…

Да как кинется к нему – обхватила, уцепилась, плачет, а сама браньми-бранится, с места нейдет, трясется, как лист от ветру.

– Могла бы ты его спасти, да не захочешь сама… Вон мужа-то нет у тебя два года, а смотри – яблоко-яблоком… Если бы ты вот замуж за него – ну, туда-сюда, а то… нет…

– Чего его замуж? Не хочу я замуж!

– А не хочешь, – говорю, – тогда мы должны будем делать свое дело. – И встаю со стула, как будто уходить собрался.

– Да он и венчаться не будет, – крикнула мне сквозь слезы казачка. – Он поди и бога не знает. – А сама не пускает Степкина, обхватила кругом.

И он, как теленок, стоит, молчит, не движется, как будто и не о нем вся речь идет…

– Там как хотите мне, – отвечаю, – только штобы разом все сказать: миритесь али не миритесь?..

Она разжала руки, отпустила своего нареченного, да так вся рожа вдруг расползлась до ушей, улыбается…

– Чего же, – говорит, – нам браниться?

И он, черт, смеется: понял, в чем дело, куда мы его обернули.

Штобы никаких там не было, мы их обоих вон из избы – молодым, дескать, тут делать нечего. Все стоят у стола-то, смеются вдогонку, разные советы посылают. Вышло, что Степкин-то и нажил в этот вечер. А я его наутро зову, говорю: