Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы

— Вылитая мать, — заметил он, очерчивая пальцем голову Боуры.

— Я бы ни за что тебя не узнал, — восторженно лепетал Боура. — Боже мой, сколько воды утекло! А ну-ка, покажись! А ты в отца, в отца!

— Возможно.

— Какая случайность, — восхищался Боура, — мы ведь случайно заглянули сюда, я и мой приятель Голечек.

— Очень рад, — с достоинством произнес человек и протянул Голечеку большую, жаркую руку.

— Ну, как живешь? — смущенно спросил Боура.

— Да вот, приехал по делу. У меня там, на юге, свой заводишко. Но на родину все-таки съездил.

— Я там не бывал… со смерти родителей, — признался Боура.

— Дом наш разрушили. А на его месте что-то выстроили, кажется, школу, — словом, какое-то уродство из кирпича. Я заглянул внутрь, побродил, пока меня не окликнули — чего, дескать, мне надобно. Такие глупцы, ни о чем понятия не имели. Зато домик напротив цел, как и прежде, вот такой низенький, — прибавил он и показал рукой.

— Не помню, забыл, — смутился Боура. Рыжий детина наклонился к нему; усиленно что-то припоминая, он напряг взгляд, отчего глаза словно сдвинулись к переносице.

— А жил там… жил там Ганоусек, — вдруг радостно воскликнул он. — Ганоусек, нищий.

— С дочками, — просиял Боура.

— Да, у дочек были еще такие воспаленные глаза, с болезненными кругами. И я заходил к ним поесть.

— Вот об этом слышу впервые, — удивился Боура.

— Заходил. Они жарили для меня на плите хлеб. Что бы старик нищий ни приносил — объедки, корки, горох, чудовищную гадость, — я все ел. А потом заваливался спать и откармливал его вшей.

— Вот отчего мы не могли тебя дозваться, — улыбнулся Боура.

Нет, когда вы меня звали, я прятался наверху, на склоне, в высокой — вот такой, по пояс, — траве. Никто про то место не знал, а у меня была там своя норка — как у зайца, — и оттуда я следил за тем, что происходит дома. Оттуда было прекрасно видно, как выбегала мама, искала, звала меня, плакала от жалости и страха, а мне было и больно, и нестерпимо сладко, но я не отозвался бы ни за что на свете. Я боялся, что она меня заметит, и все-таки махал ей рукой. Мне хотелось высунуться на минутку, показаться, но так, чтоб узнать меня она не могла.

— Она тебя часто искала, — всплыло в памяти Боуры.

— Да, а я хотел лишь проверить, будет ли она и дальше искать, сидел, затаив дыхание, и ждал, когда она появится. Она искала, звала; правда, плакать потом перестала. А как-то даже не вышла на порог. Я прождал ее до вечера; мне страшно было одному, совсем-совсем одному. Но она так и не появилась; после этого случая я уже не прятался на косогоре, я шлялся где придется, забредая все дальше и дальше.

— Прости, а в какие края занесло тебя теперь?

— В Африку. Я думал, никто меня не любит, потому скитался по белу свету. Мне хотелось испытать, не приключится ли чего со мной. Я очень любил эти ощущения. Но дома меня никто ни о чем не расспрашивал, и я уходил поболтать на куче щебня к дорожным мастерам. Старый Ганоусек обычно молчал, изредка только поругивался, зато дочки его тараторили… тихо, но без умолку.

— А что было с тобой потом? — почти робко спросил Боура.

— Да что… — Рыжий богатырь задумался. Боура тоскуя ждал. Не расскажет ли брат чего-нибудь о себе? Их разделяла такая длительная разлука, такие дальние расстояния, что словами трудно заполнить эту брешь. Долго, брат, придется нам сидеть, болтая о ерунде, о пустяках, обыденных и незначительных, обо всем, что взбредет в голову, понадобится пропасть житейских мелочей, не важных на первый взгляд, чтобы люди сблизились и поняли друг друга.

Старший брат курил и сплевывал, глядя на пол, и в Боуре проснулось давнее детское ощущение: вот он, большой брат, и он смеет делать все, что вздумается, у него свои тайны. Мне бы хотелось расспросить его обо всем, что он делает, но он всего не расскажет. Я с удовольствием рассказал бы ему о себе, но он ни о чем не спросит! Ах, мне ни за что его не постичь.

Сколько раз я видел, как ты возвращаешься откуда-то, и выражение лица у тебя было отсутствующее, таинственное и довольное, как у кошки, которая с жадностью и наслаждением слопала на чердаке воробья и направляется домой, грязная, преступная, а глаза у нее так и светятся! Как часто я обследовал те места, которые ты покинул, чтобы разгадать, что тебе открылось или что ты скрываешь там; перерыв все и вся, я, обманутый в своих ожиданиях, с досадой обнаруживал лишь затканную паутиной изнанку вещей. Вот и сегодня у тебя знакомое выражение лица; ты снова возвращаешься откуда-то тайно, как и прежде, словно кошка, которая насладилась добычей и уже предвкушает новое приключение.

— Ну, ладно, — неожиданно произнес большой брат с каким-то облегчением. — Я пошел. Очень, очень рад был вас повидать.

Боура в смущении поднялся.

— И я был рад. Да ты останься! Ведь мы столько лет не виделись!

Большой брат надел пальто.

— Правда, много лет. Жизнь слишком длинная.

Братья стояли в растерянности, не зная, как проститься: большой брат наклонил голову, будто искал чего-то, какое-то более емкое, задушевное слово; криво усмехаясь, с трудом пошевелил губами.