Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

— Прости, — извинился он, — когда это на меня находит, я просто не могу… Это сильнее меня.

— А зачем ты надел лиловый пиджак? — буркнул я.

Фрицек пожал плечами.

— Я всегда в нем играю. Иначе я не могу творить, понимаешь?

Я ничего не понимал, но все-таки не был уверен, что это не связано каким-то образом с музыкой. Фолтын подошел ко мне и протянул руку.

— Послушай, Шимек, никому ни слова. Это будет наша тайна.

— Что — «это»? — переспросил я недоуменно.

— Что я артист, — зашептал Фолтын. — Ты же знаешь, мальчишки станут смеяться, а учителя обозлятся еще больше. Они и без того видят, что мне наплевать на учение… Ты не представляешь, как это для меня унизительно долбить их слова и примеры! Я сижу в классе, а сам слышу музыку, музыку…

— И давно ты понял, что ты артист?

— Давно. Два года назад я попал на концерт… Это было потрясающе! Пианист играл так, что волосы его падали на клавиши… И тогда я понял. Постой, — шепнул он таинственно, — потрогай вот здесь, на висках! Чувствуешь?

— Что? — удивился я. Я нащупал только его волосы — густые и курчавые, как шерсть пуделя.

— У меня выпуклые виски. Это означает выдающийся музыкальный талант. Это общеизвестно, — добавил он небрежно. — Так же как и раствор пальцев. Я запросто могу взять десять клавиш. Ты не думай, я хочу быть уверен, что могу сказать новое слово в искусстве. И я уверен, Шимек, я это знаю наверняка…

Я помню все, будто это было сегодня.

В тетушкиной комнате стало темно, лишь по временам темнота озарялась вспышками, когда тлеющий уголек проваливался через решетку. Мы сидели, держась за руки, двое бедных потрясенных мальчишек; его рука была противно холодная и влажная, но в ту минуту я крепко сжимал ее, исполненный любви и восторга. «Фрицек, — шептал я. — Фрицек…»

— Называй меня Бэда, — мягко поправил меня Фолтын, — только не в школе, а между нами, хорошо? Это мое артистическое имя: Бэда Фольтэн. Этого никто не должен знать. Бэда Фольтэн, — повторил он с наслаждением. — А какой псевдоним взял бы себе ты?

— Шимон, — отвечал я без колебания. — Бэда, а стихи ты не пишешь?

— Стихи? — протянул он неуверенно. — А почему… Ты пишешь?

— Пишу. — Да, так я выдал то, что уже довольно долго тяжким грузом лежало у меня на сердце. Не думай, Фрицек, будто лишь у тебя может быть великая тайна. — Пока всего несколько тетрадок, — добавил я скромно.

Фрицек обнял меня за плечи.

— Значит, ты поэт! А я и не предполагал! Шимон, ты мне покажешь?

— Когда-нибудь, — пробормотал я неуверенно. — А почему ты не пишешь?

Фрицек вперил взор в темноту.

— Я? Знаешь, так странно, но иногда я думаю стихами. Начнешь вдруг что-то бормотать про себя, а это, оказывается, стихи. Их даже записать нельзя — не успеваешь, они звучат и струятся сами собой.

Меня это немножко задело — и почему это у него все так легко получается? Я выжимал из себя стихи тяжко, прямо-таки обливаясь кровавым потом, грызя ручку и яростно черкая написанное, — видно, потому, что я был упрямый, угрюмый мальчишка-пролетарий и не было во мне, наверно, истинной божьей благодати. Прежде я никогда не придавал значения моим стихотворным опусам, но в тот момент я был просто угнетен сознанием, что со мне, может, и вовсе нет никакого таланта и занимаюсь я пустым рифмоплетством. Теперь я, конечно, понимаю, что это была болезнь роста — нынешняя молодежь излечивается от нее, занимаясь спортом и становясь циниками, ну, а во времена моей юности спорт не был столь популярен и таинство нашего превращения совершалось скорее в области духа и морали; почти полкласса у нас тайно сочиняли стихи. Вскоре я, так же как и другие, оставил это дело; позднее, правда, я печатал кое-что, но об этом никто уже не помнит, да и сам я забыл. Легко себе представить, какими нескладными и незрелыми были стихи шестиклассника.

563

— Послушай вот, например, такие стихи, — отозвался из темноты Фрицек. — «Ты нагая стояла в серебряном хоре берез…»

Даже в темноте я покраснел.

— Ты… видел?..

— Видел.

— Где?

— Этого я тебе не скажу. Ее звали… Мануэла. — Он провел рукой по волосам. — Ты понятия не имеешь, Шимон, сколько я уже пережил. Художник должен ужасно много пережить. Я знал стольких женщин…

— Здесь? — выпалил я недоверчиво. Мне это было странно — ведь я знал, как робок Фрицек в общении с людьми.

— Нет, у нас дома. У нас графский замок. Ты знаешь, мой отец — управляющий графа. Однажды вечером графиня услышала, как я прелюдирую на рояле… И с тех пор меня стали приглашать в замок. А эти березы — в парке, понимаешь?.. У меня есть свой ключ от калитки… Здесь что! Здесь я и говорить ни с кем не стану!.. Это не наша среда! Там, в замке, есть клавесин, которому двести лет, и я на нем играю; в красной гостиной зажигают свечки в серебряных подсвечниках… Графиня — замечательная музыкантша; обхватит, бывало, руками мою голову… — Фрицек в упоении застонал.

— Она красивая? — Вот так, в темноте и на расстоянии, мне все это казалось возможным.

— Да, такая зрелая красота, — сказал Фолтын тоном знатока. — Видишь ли, я… учу ее дочку. Она воспитывалась в испанском монастыре…

— Ее зовут Мануэла?