Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

Юрай уходит. Угрюмо глядит ему вслед Полана. Стариковская спина у Юрая!

Гордубал ложится на солому. В боку больше не колет, но на сердце тяжело, болит оно. Дом затихает как-то смущенно. Гафия лепечет вполголоса, словно на нее прикрикнули: тише, мол, не шуми тут! Будто тяжелобольной в доме.

Тишина. Дом спит, спит вся деревня. Кряхтя, поднимается Гордубал с соломы, зажигает фонарь, идет поглядеть, где что надо справить.

Опять колет в боку, чтоб его разорвало! Надо бы вычистить стойла и подстелить коням. Надо бы то, надо бы это, да что-то сегодня неможется! Юрай заглядывает в курятник, в свиной хлев, в амбар, взбирается по лесенке на сеновал — не загорелось бы сено. Ох, как колет в боку! Юрай обходит двор и идет в сад. Зачем? Да так, не забрался бы кто чужой. Кто бы мог забраться? Конечно, никто, а впрочем, бог весть. А чердак? Полана ведь не спит на чердаке, там теперь сложена кукуруза. Полана перебралась в клеть. Затаив дух, подавляя стон, Гордубал поднимается по чердачной лестнице, пытается отворить дверь, но она не поддается, что-то мешает, слышно, как что-то сыплется и шуршит. Верно, кукуруза завалилась и придавила дверь. Значит, на чердаке тоже никого. Да и кому бы там прятаться? Вот глупости!

Гордубал стоит посреди двора, как черный столб, и смущенно чешет в затылке. Зачем, удивляется он, зачем я тут хожу? Сколько лет жил здесь этот Манья, ну и я не стерег двор, не бродил с фонарем. Так зачем же теперь? Гордубала охватывает тупое безразличие. Кабы я уже лежал в хлеву и услышал вдруг чужие шаги, встал бы или нет? Нет, не встал бы. Крикнул бы: «Кто там?» Нет. Только бы дух затаил. Эх, господи, да разве за взрослыми людьми уследишь?! Ну да, а я следил, господи прости, а сам притворялся, что работаю в потемках. Да разве устережешь чье-нибудь сердце? Глупый ты, глупый!

Ну, что ж, пускай Манья вернется. Теперь все равно. Все равно. Все переболело. Снявши голову, по волосам не плачут.

У Герпаков заплакал ребенок. Вот видишь, может, и правда, Полана ходила поглядеть на ребеночка. Что ж тут особенного? Бабы ведь души не чают в детях. Сейчас Герпакова, наверно, дает ему грудь. Помнишь, Полана, как ты кормила Гафию? Поведешь, бывало, плечом, и грудь опять прячется под рубашку. Одиннадцать лет прошло. А я-то в Америку… Глупый, глупый!

Гордубал глядит на звезды. Господи, сколько их! Наверно, прибавилось за эти годы. Раньше их было не так много… Прямо страх берет… Все равно, все равно, все спадает, как шелуха, одно за другим. Была Америка, было возвращение. Были Герич, Феделеш, Манья — много чего было. А теперь — ничего нет. Все равно. Слава богу, отлегло от сердца.

Тру-ту-ту — трубит вдали ночной сторож. А звезд столько, что дрожь пробирает.

Покойной ночи, Полана, покойной ночи, покойной ночи!

XXIII

Раннее утро, еще никто не проснулся, а Юрай уже вышел из деревни и шагает в горы. К пастуху Мише. Зачем? Да так, потолковать с человеком.

Гор еще не видно, в воздухе повис туман. Юрая немного знобит, но боли в боку нет. Только дышать трудно, — верно, от тумана. Юрай проходит мимо своего бывшего поля и останавливается перевести дух. Поле уже вспахано — вот вам и одни каменья! Видать, стоит овчинка выделки.

Тяжело дыша, Гордубал шагает дальше. Туман поднялся и перевалил через лес. Скоро осень. Гордубал поднимается в гору, прижимает руки к груди. Вот опять колет; теперь колет все время — вверх ли идешь или вниз. Чуть-чуть повыше опять туман. Но это уже не туман, а облака, носом можно учуять, как они пропитаны влагой. Осторожнее, не стукнуться бы об них головой! Вот облака перевалили через хребет; теперь Гордубал идет в облаках, в трех шагах ничего не видно. Приходится пробираться на ощупь, сквозь густой туман, не зная, где ты. И Гордубал, хрипло дыша, медленно, с трудом шагает в облаках.

Заморосил мелкий холодный дождь. Наверху, на полонине, пастух Миша накинул на голову мешок и, щелкая кнутом, гонит волов к шалашу. Что это рядом с ним? Не разберешь — зверь, куст или камень. А, это умный песик — Чувай! Чувай обегает стадо и сам гонит волов, только звон доносится из тумана.

Миша сидит на пороге пастушьей хижины и глядит во мглу. Туман временами редеет, и видно, как волы жмутся друг к другу. Потом все опять заволакивает тучами, только дождь шумит. Сколько сейчас может быть времени? Наверно, около полудня, Чувай вскакивает, настораживается и тихо ворчит. Из тумана появляется тень.

— Ты здесь, Миша? — окликает сиплый голос.

— Здесь.

— Ну, слава богу!

Это Гордубал, он промок насквозь, зуб на зуб не попадает. Со шляпы струйками стекает вода.

— Что шляешься под дождем? — сердито спрашивает Миша.

— С утра… не было дождя, — сипит Юрай. — Ночь была ясная. Это хорошо, что дождь… земле дождь нужен.

Миша, задумавшись, моргает.

— Погоди, я огонь разведу.

Гордубал сидит на сене и глядит на огонь. Потрескивают, дымят дрова. Тепло разливается по телу Юрая — да еще Миша накинул ему на спину мешок. Уф, даже жарко! Словно в майне. Юрай с учит зубами и гладит мокрого, вонючего Чувая. Э-э, что там, я и сам-то пахну, как мокрый пес.