Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки

И вот день, действительно, проходит и наступает ночь. Описать ее невозможно, как невозможно описать бесконечность, достаточно лишь сказать, что к первому проблеску зари все уже окончательно и бесповоротно решено. «Зуб надо рвать. Утром же иду и твердо заявляю: „Пан доктор, делайте со мной, что хотите; я готов на все“». Странно, но это героическое решение доживает лишь до утра; утром оказывается, что сегодня воскресенье — врачи не принимают. Существует какая-то особая закономерность: воспаление надкостницы созревает обычно к воскресенью. Как правило, в ночь с субботы на воскресенье оказывается, что зуб надо рвать. Это вполне определенно находится в причинной связи с тем, что в воскресенье ни один врач не принимает.

Сей факт страдалец принимает с двойственным чувством: с одной стороны, он возмущен и клянет зубных врачей, бессмысленную привычку отмечать воскресенье и вообще праздники. Клянет весь свет, а главное, то обстоятельство, что зуб нельзя вырвать; хотя, с другой стороны, подавляет в себе чувство глубокого облегчения, потому что нельзя идти к врачу рвать зуб. По крайней мере, сегодня. Надо подождать.

Итак, последний день, день великого ожиданья. Больной уже не ставит компрессы, не полощет рот и не прикладывает вату, он лишь корчится, извивается и бегает взад-вперед, с ужасом взирая на часы: «О, черт, когда же это наконец прекратится?» Или сидит, раскачиваясь всем телом, чтобы хоть как-то одурманить себя. Каждые полчаса он глотает что-нибудь болеутоляющее, в результате чего ему становится по-настоящему плохо. В состоянии оцепенения он доживает до ночи и забирается в постель. Это последняя ночь перед казнью.

Боль, которая до сих пор терзала только один зуб, теперь растеклась; вот она уже наверху, внизу, в ухе, на виске, в горле. Горячая, раскаленная, пульсирующая. Страдалец дрожит, его трясет от озноба и яростного нетерпения, он скрипит зубами, и, о, боже, что он натворил! Визжа и завывая, он вскакивает с постели и мечется на дрожащих ногах по комнате.

Когда же силы покидают его, он усаживается на постель и, скрипнув зубами, начинает раскачиваться всем телом в отчаянном нетерпении. И все повторяется сначала. В три часа ночи он решает, что так этого оставить нельзя, человечество более не может так страдать. После чего валится обратно на постель и погружается в мучительное забытье.

Что касается меня, мне мерещилось, будто больной зуб и его визави вовсе не зубы, а пасторы, один из которых, тот, что болит, побывал у римского папы и потому второй не смеет к нему прикасаться. Стоит же ему прикоснуться, как я тотчас же просыпаюсь от боли.

«Почему, — удивляюсь я, — никто не может до этого пастора дотронуться? Вот глупое правило!»

И получаю ясный и не терпящий возражения ответ: «Да, таково предписание со времен Роберта Гискара[82]».

Я смиряюсь, ибо к традициям отношусь с почтением.

Потом мне мерещится, будто во рту у меня вовсе не зубы, а кактусы: больной зуб — это колючая опунция, а его визави — цереус с длинными шипами; стоит только им приблизиться друг к другу, как они сцепляются своими колючками и я просыпаюсь.

Со слезами на глазах я говорю себе: «Я так их пестовал, и вот благодарность!»

В подобных сновидениях больной доживает до рассвета.

Конец короток и ущербен. С трясущимися коленками добирается страдалец до своего дантиста.

— Пан доктор, — заикается он.

— Садитесь, — приказывает тот.

— А больно не будет?

— Не будет, — говорит врач, лязгая какими-то инструментами.

— А… его обязательно рвать?

— Обязательно, — ледяным тоном произносит врач в приближается к больному.

Великомученик вцепляется в ручки кресла.

— А… больно не будет?

— Откройте рот!

Несчастный наносит несколько ударов ногами и руками в живот и грудь дантиста; прижатый к спинке кресла, он пытается кричать, но в это мгновенье ему делают инъекцию.

— Было больно? — спрашивает врач.

— Н-н-нет, — мямлит страдалец неуверенно. — А до завтра подождать нельзя?

— Нет, — буркает доктор и задумчиво смотрит в окно.

По улице ходят люди, как будто здесь, у этого окошка, не разыгрывается одна из величайших трагедий.

— Ну, теперь пора, — удовлетворенно сообщает доктор. — Откройте рот!

Пациент закрывает глаза, чтобы не видеть орудие пытки.

— Но…

— Шире!

Во рту что-то хрупает, видимо, это соскользнули щипцы.

— Больно не будет?

— Прополощите, — откуда-то издалека басит доктор и показывает что-то белое.

О, боже, разве этот зуб был такой маленький?

Через три дня бывший страдалец ходит от одного к другому и рассказывает, что у него было воспаление надкостницы.

Но люди так бесчувственны. В лучшем случае, они говорят:

— Это еще что! Вот когда у меня было воспаление надкостницы… — И начинают выкладывать, как врач долбил им долотом челюсть, или еще что-нибудь в этом роде.

А другие равнодушно замечают:

— Надкостница? Со мной такого в жизни не бывало.

И больше вашей историей не интересуются.

1929

II

Человек и собака

© перевод О. Малевича