Чарльз Диккенс

В личной его жизни была одна трагедия и тысяча комедий. Под трагедией я понимаю настоящее, душераздирающее горе — разрыв с женой. Диккенс очень любил детей; не один из них преждевременно умер, но в такой беде нет собственной злой воли, а главное — она не постыдна. Конец жизни не так трагичен, как конец любви. Под тысячей же комедий я понимаю все остальное — его письма, беседы, весь буйный карнавал его вдохновенной жизни. Если бы это было в его силах, он не терпел бы ни одного скучного дня, что–нибудь он да выкидывал, выдумывал, шутил, звал гостей, внезапно исчезал. Приведу один рассказ из сотни: говорят, что в последнюю поездку по Америке, уже очень ослабев от болезни, которая и свела его в могилу, он сказал своим спутникам, что пестрые коттеджи напоминают ему раскрашенный задник сцены. Тут же одним прыжком он очутился у ближнего крыльца и, словно клоун, забарабанил кулаками не по двери (крашеное полотно не выдержало бы ударов), а по косяку. Затем он чинно лег у дверей, чтобы хозяин споткнулся, выбежав на стук, а затем как ни в чем не бывало встал и пошел дальше. Вся его жизнь полна таких выходок, словно пантомима. Ему была очень близка и понятна не сельская, а городская декорация арлекинады. Он любил высокие дома, покатые крыши, глубокие дворики. Он был бы вне себя от счастья, если бы добрая фея вселенской пантомимы наделила его способностью перелетать через дома, безболезненно падать с крыши и мячиком выскакивать на улицу. Сумасшедший джентльмен в «Николасе Никльби» порожден этой мечтой. Я думаю, из всех своих героев Диккенсу больше всего хотелось стать именно им. С каким восторгом спускался бы он по каминной трубе и швырял огурцы через садовую стену!

В письмах его неугомонная сила проявляется еще больше. Они так же талантливы, как книги. Кратчайшая из его записок не хуже самого лучшего романа; все его письма непосредственны, и все они разные. Он меняет, насколько можно, самый вид и слог письма — то пишет на ломаном французском, то от имени своего героя, то, наконец, посылает объявление о пропавшей собаке, разумея под собакой себя. Все они занятны, более того, они занятны и законченны, как отработанные, опубликованные книги. Это и поражает в Диккенсе — он неиссякаем. Он написал по меньшей мере шестнадцать томов, исполненных причудливейшей выдумки. Но если бы их сожгли, он бы написал еще шестнадцать, и так легко, как пишут письма.

Если мы действительно хотим представить его себе, отметим еще одну черту, связанную с неистощимой творческой силой. Теперь многие, особенно женщины, сетуют на то, что в его книгах много пьют. Им не нравится, что он славит дружеские возлияния и видит в них высший символ общения; однако то же самое можно найти во всех великих книгах, включая Новый завет. Конечно, на каждой странице Диккенса так же много пьют, как у Дюма — дерутся. Если мы с математической точностью подсчитаем, сколько пива и брэнди выпил Боб Сойер, и сделаем медицинские выводы, они будут сокрушительны, словно морской шторм. Диккенс бурно отстаивал и славил вино, восторженно воспевал пирушки. Однако, что очень характерно для его горячего нрава, сам он пил немного. Он был из тех, кто радуется кубку так сильно, что забывает его выпить. Его лихорадочной, деятельной душе не требовалось вина. Он пил во славу своей философии, во славу своей веры. Для здравой европейской философии вино — символ; для европейской религии — таинство. Диккенс любил вино, потому что справедливо видел в нем великий социальный ритуал, священный обряд цивилизации. Трезвенник, человек равнодушный может привести много безупречных доводов, как и противник просвещения, ниспровергающий университеты, и непротивленец, отрицающий воинскую повинность. Однако он поступается одной из тех великих ценностей, которые человек внес в мир. Трезвенники выражаются неточно, когда говорят, что пьяница доводит себя до скотского состояния. Человек, умеющий пить в меру, — просто человек. В человеке, пьющем сверх меры, пробуждается дьявол. То, что связано, подобно вину, с чисто человеческой, творческой частью души, не может приблизить нас к чисто животному состоянию. Животному, в точном, буквальном смысле слова, может уподобиться только трезвенник.