Час испытаний

Вильма небрежно протягивает офицеру свое удостоверение. Подает паспорт и Галка. Проверив документы, офицер строго говорит:

— В городе объявлена тревога. Фрейлейн обер-лейтенант должна поспешить в свою часть. А вы, — обращается он к Галке, — отправляйтесь домой. Здесь не театр.

Дома Галка запирается в своей комнате и, убедившись, что ставни на окнах притворены, бросается на кровать. Она переворачивается через голову, делает стойку, подпрыгивает на пружинной сетке, молотит кулаками подушку. «Получили! Получили! Получили, гады!» — вполголоса, чтобы не услышала бабушка, приговаривает она.

В этот вечер Галка долго не может заснуть. В керосиновой лампе прикручен фитиль, и слабый, вздрагивающий огонек тщетно борется с темнотой — электростанция дает ток только в дома, где живут немцы. За дверью в столовой монотонно тикают стенные часы. Их стрекочущий звук лишь подчеркивает гнетущую тишину. Изредка где-то на улице приглушенно хлопает выстрел. И снова тишина…

Сколько таких молчаливых, томительно долгих вечеров провела в этой комнате Галка Ортынская с тех пор, как впервые услышала на улице брошенные ей вслед хлесткие, до боли обидные слова: «Продажная девка».

Соседи, за исключением Крахмалюка, не здороваются с ней. Даже бабушка перестала делиться уличными новостями. А однажды, войдя к себе в комнату, Галка увидела, что портрет отца исчез со стены. На ее вопрос Валерия Александровна сердито буркнула: «Не знаю». Но Галка поняла, что бабушка забрала портрет.

Кому она могла высказать свои обиды? Хозяйке ателье на Дмитриевской улице? Но Зинаида Григорьевна была холодна со своей «клиенткой». Правда, она сказала Галке: «Ты неплохо справилась с заданием. Медикаменты доставлены по назначению». Первая похвала за все время. Однако их дальнейший разговор был, как всегда, сух и короток. Жаловаться было некому.

Но сейчас Галка не думала о своих обидах. Сегодня она не чувствовала себя одинокой. Порт, ее порт, где прошло детство, где ей был знаком каждый пал, каждая свая пирса, где все напоминало о дедушке, отце, товарищах, — сегодня, после трехмесячного затишья, снова дал бой захватчикам…

Галка уснула далеко за полночь. Ей снился какой-то сумбурный сон с выстрелами и артиллерийской канонадой, с воем сирен и стонами умирающих.

Днем в итальянской комендатуре царило возбуждение. Младшие офицеры перешептывались в коридоре, куда они обычно выходили покурить. Табачный дым плыл сплошным туманом. Через приоткрытую дверь в приемную, где за небольшим столом в углу сидела переводчица, то и дело долетало: «…русская субмарина», «…немцы растерялись», «…на судне были танки и артиллерия…»

Немцы делали вид, будто ничего не произошло. По радио без конца передавали бравурные марши, на Театральной площади на скорую руку был организован парад подразделений вспомогательной полиции, а гарнизонная газета и «Свободный вестник» на всех полосах напечатали речь фюрера месячной давности.

В актовом зале бывшего Дворца пионеров состоялась торжественная церемония вручения орденов и медалей. Вице-адмирал Рейнгардт — высокий худой старик с дряблыми, отвисшими щеками — от имени фюрера вручал награды офицерам гарнизона. Вечером в ресторане «Бристоль» был устроен банкет.

А ночью город был разбужен новым мощным взрывом. Взрывная волна родилась где-то внизу, в районе набережной, прокатилась над городом и, оттолкнувшись от скал Корабельного поселка, словно издеваясь над всполошенным гарнизоном, ринулась назад, к порту. Из темноты моря в ночное небо гигантским штопором врезалось пламя — горел танкер с авиационным бензином.

До самого рассвета бушевал огонь, озаряя прибрежные улицы зловещим багряным светом, грозя переброситься на портовые постройки и транспорты, стоящие у соседних причалов. До самого утра в порту тяжело ухали глубинные бомбы.

Утром, как обычно, за Галкой приехал Луиджи. По дороге он рассказывал:

— Русская подводная лодка снова прорвалась в порт и снова ушла невредимой. Немцы просто взбесились. Забросали весь порт глубинными бомбами, а толку — никакого.