Час новолуния

Затрещало — в узкое волоковое оконце густо полетели искры, шурхнуло пламя.

— Ух ты! — в каком-то дурацком восхищении отступил детина, хотя опасаться пока что было нечего.

— Ну, рот раззявил! — попрекнул Вешняк. — Воду таскать надо!

— Потушишь теперь, — сказал детина в сомнении. Погруженный в созерцательное раздумье, он не удосужился обидеться на окрик мальчишки. Это был работный человек, холоп, наблюдая за гибелью хозяйского добра, он сохранял замечательное присутствие духа. Обстоятельную, философическую мысль его, однако, вспугнул несносный, раздавленный вопль. От крыльца, распахнув руки, летел полуголый, в подштанниках, без рубахи тюремный целовальник Варлам. Тут только, враз опомнившись, работник судорожно встрепенулся и всеми своими членами пришёл в движение, поначалу беспорядочное и противоречивое.

— Воды! — сообразил он. — Воды! — взревел он, побуждая к действию и Вешняка — затрещиной. Вдвоём они бросились к бочке, в последний миг холоп оттолкнул мальчишку, который добросовестнейшим образом путался под ногами, обхватил дубовую ёмкость — руки не сомкнулись, присел, крякнул, отчего рожа его вздулась, брови взвились, оскалилась пасть... И, к ужасу Вешняка, со сдавленным стоном оторвал бочку, приподнял её вместе со всем содержимым. Тут подскочил целовальник, Вешняк не упустил случая подсунуться, и ещё какой-то полураздетый малый выбежал, вчетвером они подняли, шатнулись в сторону, часто-часто перебирая ногами, с натужным пришёптыванием и кряхтением понесли.

Тащить-то они тащили, а вот куда и зачем — никто сообразить не успел. Повело их под самую клеть, где обняло жаром. Тужась, Варлам пытался что-то сказать, распорядиться, невнятный хрип поняли как «бросай!». Тяжесть выпустили, прянув в стороны, да не враз, не дружно, бочка ухнула оземь ребром, вода хлынула через край, клёпки с треском расселись, потекло во все щели.

Двор полнился народом, галдели домашние, через распахнутые ворота валили соседи. Мелькали простоволосые женщины с узлами рухляди, разносился испуганный детский плач. Люди бежали с топорами, баграми, вёдрами. Выпущенные из загона, метались с блеянием, бросались под ноги овцы. В саду слышался хруст — это прямиком через кусты отгоняли животину. Варлам исходил криком и сам за всё хватался, но мало кто нуждался в понуканиях — беда была общая, мужики споро сдирали с ближнего к пожару хлева кровлю, всё ломали, сносили — отнимали от огня, чтобы оставить ему безраздельно лишь горящую клеть. Искры, высоко поднимаясь, летели на соседние дворы и хоромы, там тоже слышался крик и лезли на крыши. Клеть гудела огромным костром, огонь заворачивался вихрем, далеко озарял бревенчатые стены и закоулки.

Вешняк трудился рядом со всеми: кому-то передавал вёдра, оттаскивал в темноте доски и вместе со всеми кричал «берегись!», когда с треском обрушились перекрытия клети.

Случайно он увидел мать.

Прикрыв плечи цветным куском ткани — скорее всего это была скатерть, — она смотрела на пламя печально и отстранённо, как смотрят на исходе ночи в угли костра. Она не замечала сына. Отсвет пожара бегал на светлых одеждах (на ней не было ничего, кроме длинной рубашки), красноватые блики меняли лицо, с которого не сходила тень чего-то чужого и незнакомого.

Трудная боль защемила сердце, ибо Вешняк непонятно как, отчего почувствовал, что мать не признает его и после того, как увидит. Не обрадуется. Окажется он нежданным и ненужным. В застылой печали матери не было для него места.

Дети бывают не менее догадливы, чем взрослые, но не умеют доверять себе, ощущения их неопределённы и скоротечны, детям не хватает настороженности, чтобы распознать и запомнить впечатление. Ведь настороженность не от чувства — от опыта. Вешняк понял и забыл своё понимание.

Он окликнул мать. Мать вздрогнула — кратчайший миг длилось это... недоумение.

— Как ты сюда попал? — спросила она, привлекая его к себе.

И снова Вешняк прозрел обострённым чувством, что она спрашивает не потому, что ей важно знать, как он сюда попал, а потому, что оправдывается перед собой за то неявное, но вполне постижимое недоумение.

Когда он принялся объяснять, как это вышло, она и слушать не стала:

— Что ты тут делаешь? Беги скорее домой. Прошу тебя, Веся, не нужно...

Она была в растерянности, и, упоенный новой волной злобы, он недобро отметил это смятение, которое ставило его выше матери, делало его сильным, большим. Растерянность матери подтверждала её вину, подтверждала всё, что таил он против матери, когда ненавидел Варлама. Испуганная её растерянность давала объяснение и оправдание всему, что он совершил, и Вешняк — слышит его кто там чужой или нет! — выпалил с нелепым самодовольством:

— Мама, это я! Я поджёг! Варламка собака, пёс! Целовальник! — Он знал, что сделает ей больно, что ударит в сердце, знал — и ударил. Он должен был разделить свою злобу надвое, на двоих, злоба переполняла его.

В чутком лице её, всегда хранившем мягкое, знакомое во всём выражение, изобразилось нечто невозможное — она отшатнулась от Вешняка.

— Мама! — вскричал он, хватаясь за грудь.