Час новолуния

— Слышь, Дмитрий, — обратился Шафран к Подрезу, — послал бы ты человека на пожар. Неровен час, куда ещё перекинет. — Подрез кивнул: пошлю. — Кости, карты подделывают, — продолжал рассказчик. — Да они же держат малых ребят для этого... для содомского греха. У Воскресенских ворот.

— А откуда он знает? — растроганным голосом, дрожащим и грудным, спросил вдруг Полукарпик. Слезливые интонации едва ли были вызваны печальной участью малых ребят, которых земские корчемники растлили для своей корысти, — трогательные нотки подразумевали любовь к Подрезу, отцу родному, не использованные вовремя, они предназначались теперь Шафрану, рассказчику, а вопрос сам задан был Федьке.

— Люди говорили, — приглушённо отвечала она.

— Люди? — без причины громко, на всю горницу удивился Полукарпик. — А люди откуда знают?

— Люди? — в затруднении помедлила Федька. — Люди на Земском дворе мимо государева кабака покупали вино. Вот и знают.

— Покупали?! — не то вопросительно, не то утвердительно повторил Полукарпик и, усомнившись, покачнулся. В размягчённой голове Полукарпика отвердела мысль. — Люди покупали! — язвительно протянул он. — А откуда тогда... откуда, что по пятнадцати рублей? Которые покупали, откуда знают, что по пятнадцати рублей на месяц выходит?.. Ага! — пьяно обрадовался Полукарпик, он ухватил свою мысль покрепче и цепко её держал. Смелый, хотя и неверный жест в сторону настороженно улыбавшегося Шафрана. — А он... он от каких людей знает?

— Получается, что от тех, кто продаёт, — согласилась Федька.

— Выходит, он с ними стакался, если знает! — припадая голосом, объявил Полукарпик итог.

Следовало признать, что малый дошёл-таки до конца. Шафран деланно рассмеялся, он даже как будто и протрезвел.

— Это — про пятнадцать рублей, и про ребят для баловства, и про поддельные кости, и что пьяных ограбят, а потом выбросят да убьют — это все знают. Все люди вообще, — сказал Шафран, подмигивая товарищам.

— Все? — поразился Полукарпик, сокрушённый, как можно было думать, навсегда. Но нет, преждевременный послышался по горнице смех. — А царь знает? — громыхнул юноша по столу и попал, понятно, в край тарелки — взвились ошмётки каши, звучно поляпались, посекая лица, сбивая улыбки. Затихая, дребезжала оловянная тарелка. — Царь знает?!

Отвечать желающих не находилось.

— Царь знает? — свирепея, вопрошал Полукарпик.

Ответом было молчание.

— Ты бы государево слово и дело крикнул, — заявил он тогда Шафрану.

— Так ведь... — Шафран смеялся, но странный для человеческого уха, квакающий смех его проще было бы объяснить пьяной растерянностью, чем действительной склонностью к веселью, в которой трудно заподозрить земноводное существо. — Так ведь... что кричать, если все знают?

— Все? — затормозил опять Полукарпик. Он дрогнул, и гости, уловив слабину, навалились все враз:

— Все! Ты же дураком и окажешься!

Сомнения оставались у Полукарпика, но обессилел. А гости, словно испытывая потребность на этом кончить, вставали из-за стола, иные тянулись похлопать юношу по плечу, другие, не столь снисходительные, говорили:

— Вот ты пойди и крикни!

— А потом объясни, откуда ты знаешь.

Глава семнадцатая

В которой Федька обнаруживает в себе свойства задорного игрока,

получает в подарок Зинку и спасает Шафрана

под беглым огнём стрельцов

оспользовавшись сумятицей, поднялась и Федька. Внесли огонь. Холоп обносил огарком настенный светильник из оленьих рогов. На каждом из отростков имелась чашечка, в середине которой стояла на роговом острие свеча. В горнице, оказывается, было очень темно.

На дворе же сумерки ещё не сгустились до черноты, хватало света, чтобы не запинаться. Федька сбежала по лестнице и наткнулась на возникшего из тени человека.

— Чего изволите? — вкрадчиво осведомился он, преградив путь.

В пору было и вздрогнуть: остатки разодранного палачом носа напоминали собой искромсанную редьку, отчего и вся рожа холопа походила на обросшую бурьяном комковатую груду.

— Нужное место утробные потребы, — пролепетала Федька, когда опомнилась.

Оскалившись в знак признания такой уважительной причины, Рваная Ноздря повёл её через двор, полагая долгом вежливости время от времени обращать к ней изуродованное лицо. Ладно ещё, что вежливость его простиралась лишь до входа в нужник...

Возле колодца на скамье Федька нашла бадью с остатками воды и сколько могла вместить пила. Потом, зыркнув по сторонам, зашла за угол, в тёмный закуток, где под глухой стеной валялись сучья и мусор, запустила пальцы в горло и только успела их выхватить, как хлынуло жидкое тёплое месиво. Ещё несколько раз, очищая желудок от полутора стаканов водки, она вызвала рвоту и долго стояла, согнувшись. Мучительно поджимался живот, дрожали пальцы и нужно было придерживаться за бревенчатую стену, чтобы не шататься, но в голове вроде бы прояснялось. И хотя быть этого не могло, чтобы так легко и послушно развеялась пьяная муть, она испытывала облегчение — хотя бы чувством. На губах мерзость, но воздух свеж и хорошо слышатся звуки.

Размеренно и устало бухал пожарный колокол.