Час шестый

Промокло даже кожаное пальто и промокает фуражка с кровавым пятном звездочки, стала мягкой, как блин. На тонких усах капли дождя, на тонких губах то ли добрая улыбка, то ли ненависть и презрение к миру. В остром бритвенном взгляде ядовитый волевой сгусток, до костей пронизывающий собеседника, как в декабре пронизывают Медвежью гору ветры с Ледовитого океана.

Френкель говорит негромко и тростью показывает на больное место в котловане:

— Что там у вас?

— То же, что и у вас, товарищ начальник строительства… — грубит нервный Вяземский. — Диабаз почему-то имеет свойство катиться обратно вниз и давить рабочих… В гору ехать не хочет. Череп раздавило в лепешку…

Тонкие усики разъехались в стороны, тонкие губы сжались еще презрительней, стали еще тоньше. Пронизывающий холодом взгляд переведен с Ореста Валерьяновича на котлован, где шевелится человеческий материал, похожий на карельскую иольдиеву глину, живую глину.

— Поберегите свой юмор для клубной работы! А пока немедленно изменить угол наклона. Вы уже поняли, Орест Валерьянович?

— Понял!

— Так чего же стоите?

— У меня заявление, товарищ начальник строительства.

— Устное или письменное?

— Письменное!

— Отдайте его Раппопорту. Он изучит его как собственную кардиограмму.

— Я прошу перевести меня на прежний участок, Нафталий Аронович! — переходя на имя-отчество, не уступает Вяземский. Он даже не смущается присутствием Лузина и прочих сопровождающих.

Френкель щурится еще презрительнее и наконец сдвигается с места, откуда он сорок минут рассматривал котлован. Левой рукой он опирается на трость, правой берет Вяземского за локоть. Отводит инженера метров на пять в сторону и тихо произносит:

— Если летний план будет сделан вами именно на этом участке, Орест Валерьянович, я постараюсь сделать вам льготу. С вас снимут судимость. Постарайтесь ликвидировать тромб.

Инженер Вяземский, потомок древнего дворянского рода, дружившего когда-то с царями и самим Александром Пушкиным, слегка ошарашен. Но это состояние у него быстро проходит. Он думает, какой тромб имеет в виду Френкель: или сегодняшний или июльский. Тромбы образуются все лето. В любом случае надо быстро убрать погибшего, затем убрать деревянные настилы и срыть грунт, чтобы понизить угол наклона.

— Что там произошло в бараке? — на ходу спрашивает Вяземский Лузина.

Степан Иванович рассказывал, пока спускались в котлован:

— Блатные играли в карты всю ночь. Под утро они подрались… Валаамский попик в прямом смысле поставил голову на плаху, но Буня рубить струсил… Авторитет Буни среди отказников сразу исчез, вам, Орест Валерьянович, надо срочно сменить старнадза в этом бараке…

— Знаю… Берите полуторку и поезжайте за колесами вновь. Плавка, наверное, вот-вот…

Лузин лучше Вяземского знал, когда на мехбазе будет плавка и когда остынет литье, если плавка будет. Если она и будет, то не ранее пяти-шести часов, то есть после полудня.

Неожиданно оказался свободным чуть ли не весь день, и Лузин укрылся от непогоды в дощатой кибитке астраханского бухгалтера, куда Хрусталев зачем-то отправил его с того берега. Лузин не стал узнавать, зачем главный инженер Хрусталев отправил чертежника на этот берег из теплого, сверкающего электричеством управления строительством. Или это Коган распорядился? Бухгалтер, как и теперешний, «перекованный» Лузин, считал, что пофилонить никогда не мешает. Он бездействовал в своем кабинете. Он болтал с каким-то незнакомым для Степана Ивановича каэром. Говорил больше незнакомец:

— Неужели выдумаете, что Матвей Берман искренне верит в существование вредителей?

— Конечно, Берман верит.

— Верит, что какой-то там бактериолог заслал в колхоз чумные бактерии?

— Именно чумные…

— И что Рамзин был шпион?

— А вот спросите у Степана Ивановича, — кивнул бухгалтер на пришедшего Лузина. — Он вам лучше скажет. Разъяснит насчет Рамзина.

Бухгалтер продолжал:

— Познакомтесь, Степан Иванович, этот контрреволюционер и шпион подбрасывал болты и гайки в смазку каких-то соцмеханизмов. В тракторы, что ли? В «Джон-Дир»? Какие были соцмеханизмы? — Астраханец хихикнул. Степан Иванович не переносил такое хихиканье и с натугой познакомился с новым каэром. Было не только опасно, но и неприятно слушать двух этих мерзавцев. Лузин по-прежнему считал себя членом партии. Он притих в углу, решив подремать после бессонной ночи. Сквозь дремоту он слышал разговор двух контриков. Они ничуть не стеснялись говорить то, что думают.

Астраханец вещал своим скрипучим голосом:

— После приезда на канал Сольца домушников и проституток стали называть «товарищами». Так ведь чекисты и домушники и есть меж собой товарищи, чего было Сольцу много мудрить?

— Как назвать подобные метаморфозы? — сказал незнакомец. — Это не столь уж и важно. Да, сперва заключенный, то есть социально опасный, затем каналоармеец. Почти как вохровский красноармеец. Нынче уже товарищ. Ничего нового после Сольца…

Собеседник бухгалтера глухо засмеялся и закашлял, продолжая:

— Политика кнута и пряника. Этим Белблатлаг и отличается от всего ГУЛАГа.