Час возвращения

Правой, раненной в плечо рукой он не мог дотянуться до тумбочки и взять книгу. Повернулся на бок и дотянулся левой. Взял верхнюю. Тяжела, держать трудно, к он поставил ее на грудь. Орнитология для детей. Он любил листать ее, обычно подолгу разглядывал красочные фотографии необыкновенно ярких птиц. Странно, все пернатые, даже примелькавшаяся синица, почему-то были неожиданно красивы. Но орнитологией он в свое время не увлекся, хотя Зоря Петровна каждый день его таскала в парк, где днями они пропадали. Она и теперь, зимой и летом, каждый свободный час — там. Разошлись их увлечения. Бедная, бедная Зорюшка. И тут он не смог потрафить ей. Но что он поделает, если глух к птичьему граю? Переворачивая жесткие страницы книги, читал подписи. Слова скользили, ничего не оставляя в памяти. Но вдруг…

Ворон живет триста лет, до самой смерти никого, ни в чем не утруждая. Кормит себя, пока держится на крыле. А человек? Половину жизни — без того короткой — он требует за собой няньку. Что малый, то и старый. И как это порой калечит ребенка, калечит на всю жизнь, и как унижает бессильного старика. Нет, природа благосклоннее к птице. Вот ибис. Какой нос — прямо штык. Смотри-ка, ибис сама лечится! Сама лечит кишечник: наберет в себя воды и… через клюв.

Когда Зоря приоткрыла дверь, чтобы узнать, чем он занят, Никаноров позвал ее.

— Смотри-ка, ибис. Сама себе… клизму. Без унижения.

— С кем ты равняешься? — удивилась жена его мысли. — Человеку природа дала высшее: разум.

— А годы? Ворон живет… Нет, не спорь.

— А что ворон? Триста лет! Если бы он плодился больше, то жил меньше. Это же понять нетрудно. Лучше вспомни бабочку эфемеров. Она живет два часа. Отложит яйца, прикроет их своим телом, и больше ничего! У нее даже пища не успевает перевариться, потому и нет анального отверстия. Что ты на это скажешь?

— Бессмыслица природы!

Зоря Петровна засмеялась. Впервые за дни его неизвестной болезни.

— Бессмыслица природы?.. Да нет. Продолжение потомства! Иначе земля вымрет.

— Да, секрет! — оживился Никаноров. — Потомство не нуждается в помощи. Предка по боку, и айда.

И подумал: «Те, трое в вагоне, чем не эфемеры? Согреются жизнью предков, как яйца трупом матери-бабочки, и вновь дадут себе подобных. А человечество что же? А человечеству даден разум… Ну, да…»

Тут что-то было такое, чего Никаноров еще не понимал. Жена замутила голову, принудила думать. Ее эфемеры сбили его с толку и неминуемо вызвали смятение. И если бы не картинка в книге… Нет, не картинку, а ужасную картину гибели всей родящей природы, начиная с почвы, увидел он в ней…

Это был снимок вьетнамской земли, убитой нарочитой рукой враждебного ей человека. Американские солдаты… Они сыпали тут с неба смертельный оранжевый порошок. Они знали, что изживают все, даже эфемеров, этих чудаков природы. Потрясенный видом пустыни, он вначале почувствовал, как холодеет его тело. Потом оно стало содрогаться в конвульсиях. «Ну, вот, — подумал он, дробно выстукивая зубами. — Вот и все, умираю… Господи, — обратился он к богу, хотя уже не помнил, когда вспоминал о нем. — Потерпи, прошу тебя. Ты не знаешь, мне надо еще пожить». Спохватился, вспомнив, что от рождения он безбожник, и со злостью плюнул: «Вот ведь, захочешь жить, вспомнишь…» И подумал еще, как бы детям телеграммы послать, чтобы Зоря не знала.

Чувствуя, что согревается, он вспомнил смерть своего отца. Умирал он трудно. Задыхался: «Вот и все!» Но опять начинал ровно дышать: «Скорей бы уж, вас не мучить…» А мать строго ему заметила: «Грех торопить смерть, отец. Сколько дано — отживи, безгрешным уйдешь». И заплакала, видя, как затихает его дыхание.

Давно это было. Полузабыто уж. Но Никаноров почувствовал, что это было только что с ним, и он, задыхаясь, приподнялся, с силой рванул левой рукой ворот рубахи.

Вбежала испуганная Зоря Петровна, увидела, как по красному лицу, из-под седых волос, на худую шею Никанорыча струями течет пот. Увидела лоскутья рубахи на груди. Увидела полные бесстрашия потемневшие глаза его. Увидела прежнего Никанорыча и не поверила, что он умирает.

БАС В ГРОЗУ

Над темным еще лугом, над туманной поутру рекой сольфеджио раздавалось неуверенно, скомканно.

Затем громыхнуло:

Много песен слыхал…

Голос вдруг спотыкнулся, луг, река и притихший поодаль бор замерли в ожидании. И снова рань потревожил бас:

Много песен… слыхал я в родной…

Новая спотычка, досадное: «Км-км-кхэр»… И вот уже окреп бас, вывел первый куплет и, круша остывшую за ночь тишину, зазвучал сильно, широко, свободно. Затем, не допев, утих, и только в самой близи от певца можно было услышать, как песня на мягком пиано доживала в глубоком душевном раздумье.