Час возвращения

Сложный район у Вавилкина, ничего не скажешь. И пашней не обделен, и лугами, а лесом и подавно. Недавно построенная мощная ГРЭС внесла в экономику серьезные поправки. Но между многими делами и заботами, выпавшими на этот день, Вавилкин не мог не думать об Иване Венцове, своем давнишнем однополчанине. Минуло чуть более десятка лет, как они расстались, и вот встреча, которая не принесла радости, а сильно озаботила секретаря райкома. Мысль, как помочь Ивану, то и дело, не спросясь, отодвигала другие его заботы. Что спивается кое-кто, для него, конечно, не было открытием. Но на примере Ивана он увидел всю тяжкую беспощадность явления. «Как же я тогда не уговорил его поехать к нам? Учились, работали бы вместе, — маялся Вавилкин поздним раскаянием. — Солдат хоть куда был и товарищ». Перебрал в памяти жизненные передряги Ивана, о которых с таким опозданием узнал, искал, на чем осекся парень, не желая кого-то винить.

Вечером Вавилкин позвонил Бахтину и рассказал о встрече с Венцовым.

— Ошибся я, Петр Кузьмич. Провел, окаянный, меня, старого дурака. А выгонять жалко, но что делать? — посетовал Бахтин.

— Спиридоныч! — проговорил секретарь райкома сугубо неофициально, назвав его как звал, когда работал под его началом. — Медицину, милицию, военкомат мы подключим. Парторганизации обсудят, разработают меры. Но не это меня волнует. Мы догоняем явление, а не предупреждаем. Почему захолустно живете? Подумай, чтобы скука в совхозе не приживалась ни в одном доме. Веселее надо жить, дружнее, больше думать друг о друге. Вот построишь новое село…

Под конец, покашляв в трубку от смущения, секретарь опросил:

— Между нами, Спиридоныч: ты чем думаешь — умом или сердцем?

— Изволишь смеяться над старым человеком…

— Что ты, Спиридоныч. Венцов мне задал такую задачу.

— Попомни, Петр Кузьмич. Он еще не раз нас озадачит.

И, положив трубку, Бахтин задумался. «Что такое «думающее» сердце? Действительно… Не мог же Иван просто сочинить это? Значит, он так чувствует себя в этом мире… А если это как раз то, чего не хватает нам в отношениях ко всему на свете?»

Через несколько дней Иван получил вызов из районной психиатрической больницы. Приглашали на диспансеризацию.

— Ну, дудки! Кошкарь рассказывал, как это у них бывает. Накинут рубашонку с длинными рукавами. — Он швырнул бумажку и недобро вспомнил Вавилкина. — От него это потянулось. Дружок… Вот и открой душу. Иди сама, — приказал жене.

И Вера пошла к Смагиной.

Возвращалась она домой подавленная. Пасмурный осенний день захватывал в свое вращение мысли и чувства усталой, измученной женщины, лишал надежды. Сумерки придавили землю, до предела сузив горизонт и сжав пространство. Отчетливо слышалось карканье ворон. Глухо простучала электричка. Перед Верой пронеслись ослепшие окна.

Иван был дома. Трезвый. С особым вниманием оглядел принаряженную бледную жену. Под его взглядом она взволновалась, лицо ее сделалось пунцовым…

И, все еще надеясь на лучшее, не рассказала о долгом разговоре с доктором Смагиной. Но сообщила, как решенное: едет за детьми. Вот оформит отпуск и поедет.

— При отце, при матери дети сироты, стыдоба, Иван.

О чем же говорили они, две женщины, одна из которых попала в беду, а другая должна помочь ей?

— Это о вас Бахтин беспокоится? Работница, говорит, вы отменная… Давно у вас пристрастие?

Зеленовато-серые глаза Веры от удивления округлились, тонко подкрашенные брови на белой коже лба приподнялись удивленно.

— Кто вам сказал — у меня? О муже я. Муж у меня… Иван. Не знаю, что и поделать. Столько молодых лет положила… Жизнь-то у человека уж не такая долгая. Вот к вам. Не хотела, отговаривали, боялась — оконфузю мужа, а вот пришла, за советом.

— За советом — это хорошо. Бахтин, эк торопыга, никогда толком не объяснит. — Смагина с каким-то новым интересом оглядела хорошо сложенную, аккуратную женщину, такую крепенькую, сбитую и, видать, сильную. Ее милое лицо было открыто для выражения чувств и внутреннего состояния. Женщина ей понравилась. Эта привычка Смагиной — сначала складывать свое мнение о собеседнике, а потом уж говорить о деле. «Здоровая физически и душевно, — обобщила она свои первые впечатления. — Волевая, чувственная, потому всю жизнь борется с собой и не знает себя. Но почему не в меру надушена? А духи хорошие…» Но тут же вспомнила слова Бахтина: «Лучшая доярка» — и поняла, что женщина боится принести с собой запахи коровника, силоса.

Вера, смущаясь от ее разглядывания и молчания, хотела было рассказать об Ивановой беде, но доктор, будто очнувшись, спросила:

— А Ивана-то привели?

— Пробовала уговорить. Совсем было уговорю, соберется, шапку в руки… А с порога: ты что, осрамить меня хочешь? Хоть плачь, право. Ну, что тебе ребенок. Неужто нельзя остановить, ничем нельзя? В растерянности я, доктор… Не верю, что это болезнь неизлечимая. Но чем дальше, тем хуже. А я все жду — возьмется за ум. Неужто не возьмется?

— Ну что я заочно скажу? Надо привести его, Вера Никитична. Обследую, посмотрю, на какой грани он стоит. От нее и пойду вместе с ним. Дети есть?