Чаша любви

— Идеал, идеал! Во сне, во сне! — скептически изрекает Константин, будто насмехается, но в глазах у него нет насмешки; там опять начинает разгораться злоба (однако, темпераментный какой!). — Ты, прости, будто живешь в девятнадцатом веке. Офицерика-декабриста ждешь? Оглянись — век двадцатый уже на исходе. Идеал можно встретить лишь в рекламном ролике. Но длится-то ролик от силы минуту. Так и в жизни. Увидишь кого-нибудь, подумаешь: вот идеал... Но оглянуться не успеешь, как сама же и развенчаешь его. Откроешь вдруг, что герой твой вилкой с ножом пользоваться не умеет, или косноязыкий — двух слов не в силах связать, или пахнет у него изо рта, как у дракона, или еще что-нибудь в этом роде. Это я тебе как литератор литератору говорю.

Я молчу. Я все сказала вчера. И сегодня я сильнее. Не позволю себе опуститься до перебранки.

Константин некоторое время ждет моего ответа. Или он собирается с мыслями. Когда он опять начинает говорить, мне кажется, что голос у него трескучий, будто у сороки:

— Ты загляни к себе в паспорт, красавица. Год рождения у тебя какой? Не пугает тебя твой год рождения? Двадцать четыре уже стукнуло? Вот то-то!.. А детей рожать надо с восемнадцати. Затянешь — хуже будет. Чем дальше, тем труднее. Физиология! А ты говоришь: идеал, идеал!..

Он взглядывает на меня вопросительно. Ждет реакции. Но я не реагирую, не делаю ему такого подарка. Я отдохнула, я сильна. Константин, видимо, понимает мое молчание по-своему. Он полагает, что последний аргумент достиг цели и что я задумалась над сделанным предложением.

Он несколько воодушевляется и продолжает развивать тему:

— Да и нет возле тебя никаких идеалов, нет героев. Я же вижу! И откуда им взяться? Все герои по молоденьким девочкам ходят — по глупеньким, с коих можно ночку сорвать, у коих, прости, задница — главное, но не голова. Стиль такой у героев: навешать лапши на уши, горы златые наобещать, петушком пройтись, демонстрируя широкую грудь, переспать и — в кусты погуще. Умные женщины героев утомляют. Герои боятся их, как бес ладана! А ты умна. Не в меру. Тебя ни один герой больше пяти минут не выдержит. Неужели ты не понимаешь?

Его слова будто режут меня по живому. Я хоть и сдержанна сегодня, однако всякой выдержке есть предел... Я отвечу ему, я сейчас ему отвечу. Как литератор литератору.

Вздыхаю:

— Торт что ли попробовать?

И вонзаю указательный пальчик в торт — рядом с той дырой, что вчера оставил Константин. Тоже выковыриваю кусок бисквита и отправляю его в рот. Эта операция получается у меня довольно ловко. Кажется, она впечатляет моего собеседника. Торт вкусен; с улыбочкой жую...

Глаза Константина темнеют от злобы. А я делаю еще одно открытие: он напрочь лишен чувства юмора.

Константин сейчас — грозовая туча. С него можно картину природы писать... Он ухватился руками за край стола. От напряжения побелели его пальцы.

Да и лицо Константина-литератора побледнело:

— Ты, красавица, издеваешься надо мной?

Я улыбаюсь, с удовольствием облизываю пальчик:

— Нет, дорогой мой! Это ты надо мной издеваешься уже четверть часа.

Константин смотрит исподлобья:

— Я не издеваюсь. Это я делаю предложение. Ты почему-то смешиваешь несовместимые вещи.

— С таким лицом?

— Что? — не понимает он.

— Делаешь предложение.

— С каким лицом? — Константин привстает, глядится в зеркало, что висит у нас над мойкой. — Лицо как лицо. Решительное. Свидетельствует о том, что я для себя все решил и отступаться не намерен.

Позволяю себе усмехнуться:

— Да, но с таким лицом ходят в атаку на врага.

— Знаешь что! — наконец взрывается он. — Ты ведешь себя возмутительно. Ты просто фурия!

— Ах, ах! — качаю головой я. — Мне кажется, на фурию больше похож ты, хоть и вырядился в мужской костюм. Как у тебя вообще с самокритикой?

Константин грохает кулаком по столу, торт при этом подпрыгивает, однако приземляется благополучно. Константин прямо-таки рявкает (иного слова и не подберешь):

— Ну хватит! С меня достаточно! Я надолго запомню этот холодный дом.

Отвечаю ему тихим голосом:

— Ты, верно, думаешь, что когда стучишь по столу, больше похож на мужчину? Лучше бы, Константин, ты рубашку на себе рвал или скрежетал зубами... Зачем мебель-то ломать?

Он вообще теряет дар речи, челюсть его отвисает. Он сейчас затопает на меня ногами. Он растопчет меня вместе с израненным тортом, размажет по полу. Он, хоть и не герой, но вон какой здоровущий!..

Наверное, Константин прочитывает насмешку в моих глазах.

— Злая, злая! Одинокая... — вскрикивает он, да, пожалуй, и не вскрикивает, а взвизгивает.

Как и вчера, Константин круто разворачивается на каблуках (пребывая в расстроенных чувствах, он забыл сегодня разуться в прихожей) и выскакивает из кухни. Через мгновение ужасно хлопает дверь; вздрагивают стены.

Я зажимаю руками уши, озираюсь на потолок. Мне кажется, наш дом начала девятнадцатого века сейчас рухнет. Но дом выдерживает — в прежние времена крепко строили.