Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

— Массы сами по себе ничем управлять не могут, — возразил Жаботинский. — Им необходимо следовать чему-то высшему, чему-то, что исходит от элитарного меньшинства. Ведь человек, хочет он того или нет, самой природой предназначен для какого-то высшего начала. Кто обретает его сам — тот избранный. Кто получает его из вторых рук — тот так и останется частью массы.

— Ну это ведь эсеровская теория героев и толпы, — усмехнулся Бен-Гурион. — Ее исповедует наш друг Рутенберг.

— Когда-то исповедовал, — поправил его Жаботинский. — Рутенберг уже давно порвал с партией, его больше не интересуют идеологии, но он хранит верность стране и людям, и это, по-моему, прекрасно. Что же касается нашего будущего государства, то я вижу в нем не аппарат власти одного класса, а средство национального единства. Но я хотел о другом вас спросить. Верите ли вы в Бога?

— Скорее да, чем нет. Но религиозных правил жизни не соблюдаю и религиозным евреем в общепринятом понимании не являюсь. А вы?

— Со мной — сложно. Я считаю, что Бог вне природы, то есть вне пространства и времени. Это значит, что человеку не дано познать его сущность. Лично я думаю, что Бог или внутри меня, или нигде. Проблема в том, что человек сотворен так, что он должен во что-то верить. Ведь человек, который ни во что не верит, готов поверить во все. И мы не должны забывать о том, что все наши духовные ценности рождены в горниле контакта человека с Богом и связаны с величайшими тайнами вечности.

— В том, что вы говорите, есть рациональное зерно. Я вижу будущее еврейское государство как сплав сионистской идеологии с социализмом и иудаизмом. Религиозный элемент нам абсолютно необходим, ибо ничто не может заменить этот фактор еврейской уникальности.

— Вот видите, — улыбнулся Жаботинский, — за исключением социализма, у нас нет разногласий в столь важном вопросе. Это залог того, что мы сумеем договориться и по другим проблемам.

— Дай-то Бог, — сказал Бен-Гурион.

Соломон Якоби

Переговоры обоих лидеров продолжались с возрастающей интенсивностью сначала у Рутенберга, а затем в доме ученика и друга Жаботинского Соломона Якоби. Его жена Эдна отправилась с детьми в Австралию, навестить родителей, и дом Якоби в тихом районе Голдерс-Грин был идеальным местом для конспиративных встреч.

Немногих людей Жаботинский так сердечно любил, как Соломона Якоби. Разница в возрасте — Жаботинский был на семнадцать лет старше — не мешала их дружбе. В жизни Жаботинского Якоби играл примерно такую же роль, как Нащокин в жизни Пушкина.

Сёма — так звали его друзья — был исключительной личностью. Этот красивый, талантливый человек, отчаянно смелый авантюрист, готовый на любое безрассудство во имя добра и справедливости, балагур и рассказчик, был к тому же хорошим инженером. И в Англии, и в Палестине для такого энергичного одаренного специалиста на каждом шагу открывались многообещающие возможности, но он предпочел связать свою жизнь и судьбу с ревизионистским движением и его вождем, что, конечно, не сулило никаких материальных благ. Он был из тех разносторонне одаренных людей, которые могут все: и дом построить, и статью написать, и организовать побег обреченных людей.

Нежное сердце и врожденный аристократизм души особенно роднили его с Жаботинским. Но самое главное, сотни евреев были обязаны своим спасением этому человеку. Ведь это он переправил их в Палестину из ада гитлеровской Европы.

Он и умер, спасая евреев, где-то на Балканах, 2 декабря 1939 года.

Жизнь его была замечательной, а смерть прекрасной.

В начале 1940 года Жаботинский, срок жизни которого тоже уже был отмерен, написал некролог на смерть друга.

Приводим наиболее яркие выдержки из него, ибо Соломон Якоби не заслуживает забвения, а некролог Жаботинского это реквием его памяти.

* * *

«Один из эпизодов общественной деятельности Соломона Якоби имеет подлинное историческое значение, а ведь когда все это происходило, ему было всего 20 лет.