Чаша терпения

— Не лги.

— Клянусь тебе, чем хочешь, — своей любовью… богом… матерью, отцом…. Ну чем еще тебе поклясться? Скажи?

Ей стало жаль его. Она вдруг обняла его голову и прижала к себе. В ней проснулось сразу столько чувств — и счастье, и любовь, и нежность и что-то еще, и еще, столько струн зазвенели в ней одновременно, что она прошептала:

— Забудем все… Забудем…

Стояли последние дни октября — поры прозрачной осени. После памятного дождя погода снова надолго установилась ясная, тихая, теплая; но по утрам, еще до восхода солнца, кое-где уже лежал седой иней: на кукурузном будылье, которое Худайкул для чего-то разложил по крыше ровным слоем, в саду на опавшей листве, на зеленой траве и на кочках по обочинам арыков, на картофельной ботве и на вилках еще не убранной капусты, на изумрудных клеверных полях, на куске черной кошмы, брошенной Худайкулом на арбу. Как-то Надя прикоснулась рукой к цветущим хризантемам, и на теплой ладони ее остались холодные капли: оказалось, что белые махровые головки цветов и серые, словно озябшие листья их были тоже покрыты инеем; вечерами было свежо, выпадала обильная роса. Но весь день от восхода и до захода солнца держалась летняя жара, в синем высоком небе плавала, серебристо вспыхивала на солнце белая паутина.

Так же, как тогда, в первые дни приезда Августа, все это опять казалось необыкновенным, таинственным и дивным; зачем-то хотелось обнять душистый ствол молодой вишенки, прислониться к нему щекой, взять губами бархатный лепесток еще цветущей розы, поймать рукой серебряную паутинку. Но странно: если раньше все вокруг нее и в ней самой пело, звучало бесконечной дивной музыкой, то сейчас все время хотелось к чему-то прислушаться, о чем-то непременно подумать. Но она не знала, о чем надо думать. «Может быть… о Кузьме Захарыче? О расстрелянной девочке?.. Об этих торжественных похоронах? О ком? О чем? А-а… О Филиппе Степановиче Гордиенко и Декамбае…»

— Ты какая-то грустная. О чем ты думаешь? — говорил Август.

— Я?.. Нет, я не грустная, — отвечала она, улыбаясь.

— Думай о счастье… о счастье! — твердил он. Август покрывал поцелуями ее лицо, шею, руки, потом опускался на колени, а она гладила его густые каштановые волосы, погружала в них свои тонкие руки, говорила:

— Ты любишь меня? Любишь, как прежде?.. Я счастлива… Счастлива снова…

«Да, о счастье надо думать… Только о счастье…»

— Но ты все время о чем-то думаешь? — снова с тревогой говорил он.

— Я, наверно, боюсь…

— Чего?

— Боюсь, что мы снова поссоримся.

— Этого больше никогда не будет.

«Но ты ведь не любишь их», — чуть не сказала она ему. «Я говорю себе, что я счастлива?… Нет… нет… Разве я могу быть счастлива, когда и Декамбай и Филипп Степанович… Да, надо обо всем подумать…»

— Все-таки мы поссоримся с тобой, — сказала она однажды с грустью.

— Нет, я не хочу этого… и этого не будет. Я догадываюсь, почему ты это говоришь. Но это пройдет…

— Нет, Август, не пройдет, — вдруг смело и честно сказала она, почувствовав, как вдруг появился и открылся в груди знакомый железный замок и чего-то спокойно подождал, наверно того, чтобы она сказала Августу эти слова.

Август больше ничего не ответил. Он поднял ее и долго нес на руках, идя по узкой тропинке вдоль крутого берега Ангрена, где они часто любили гулять.

— Кинь меня туда… на самое дно… — сказала она, глядя на него снизу вверх черными влажными глазами.

— Тогда уже вместе, — ответил он, — чтобы даже смерть не стала нам разлукой.

— И хорошо. И пусть, — вдруг обрадовалась она.

Август остановился, стал зачем-то очень много набирать в грудь воздуху и приподниматься на цыпочки.

— Значит, хочешь?….

— Хочу.

— Вместе?

— Да.

Он поцеловал ее и опять пошел по тропе.

— Мы счастливы. Зачем же умирать? У нас еще будет… сын… или дочь… Ты хочешь?

Она не ответила, только медленно прикрыла, сомкнула ресницы.

— Сегодня мы поедем в Уразаевку, — вдруг сказал он.

Она насторожилась.

— Зачем?

— В церковь. Венчаться. Ты согласна?

— Я давно этого хочу. Но у меня нет платья, — сказала она и с радостью и с огорчением.

— Это ерунда. Не огорчайся. Подбери подходящее и поедем.

— Тогда пойдем быстрее.

Она выскользнула у него из рук, и они весело побежали по скошенному клеверному полю напрямик к проселочной дороге.

…В Уразаевке счастье им не улыбнулось. Церковь была на замке, и вышедший из дома поповский сын с заячьей верхней губой, поросшей золотым пушком, сказал, что поп вместе с попадьей, со всеми своими чадами и причандалами поехал по окрестным деревням крестить новорожденных, и вернется нескоро.

— Ну, а тебя что ж не взяли? — весело спросил его Август.

— А вот завсегда так делает батюшка, — сказал он упрямо и зло. — Всех заберет, а меня оставит дом да скотину стеречь. Я ему настерегу. Сожгу нынче дом-то… А сам уйду к чертям… в карты играть. У них весело. Они меня жалуют.

— Эй, Костя! — закричала на него через плетень соседка. — Ты что там, дубина стоеросовая, языком-то своим опухшим ворочаешь?! Конюшню вычистил?

— Вычистил.

— Ну так в курятнике надо прибрать да кизяков наделать.

— Сейчас, — спокойно и угрюмо согласился Костя.