Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере

Однажды в пятницу нам улыбнулась удача. Отец отдал монету человеку, попросившему милостыню. Это были последние деньги. Позже, когда оставалось всего несколько минут, чтобы успеть сбегать купить что‐то до наступления шаббоса, какой‐то христианин зашел в лавку и принес часы, которые надо было отремонтировать немедленно. Он не спросил: «Сколько я вам должен?» Вместо этого просто открыл бумажник и дал нам два злотых. Это было необычно. Никто не знал, что это за человек, и больше мы его не видели. Мы подумали, что это пророк Элияху и его послал Бог. Так мы тогда мыслили.

Всю жизнь меня возмущала готовность отца жертвовать деньги другим, несмотря на крайнюю нужду, в которой пребывала его семья. Но эта привитая религией дисциплина и привычка к бедности оказались ценными навыками, так пригодившимися мне во время войны. За свои страдания и готовность помочь ближнему отец получил истинное воздаяние: не те два злотых от странного клиента, а то, что четверо его сыновей выжили в Шоа.

В 1933 году я окончил общественную школу и хедер (в том же году Гитлер пришел к власти в Германии). Со временем, примерно через год, я начал ощущать себя по-новому. Охладел к хасидской жизни, хотя, чтобы сделать приятное отцу, мы с братьями повязывали тфилин (повязка на руку и голову) и молились каждое утро. В нашем доме было принято помолиться перед едой. Вместе с Хамейрой Зальцбергом я начал посещать собрания «Ноар а-Циони». Это была молодежная секция Всемирной сионистской организации[26], основанной Теодором Герцлем. Ее участники не были религиозными, но с удовольствием принимали в свои ряды религиозную молодежь. Мы были образованными и дисциплинированными юношами и девушками, четко ориентированными на еврейские ценности.

Отцу не нравилось, что я вступил в ряды «генеральных сионистов», но он не слишком этому противился. Мы все чувствовали, что с появлением Гитлера антисемитизм расцвел и в Польше. Примерно в 1936 году польское правительство сделало его своей официальной политикой. Премьер-министр в своей речи сказал, что убивать евреев нехорошо, достаточно просто ничего не покупать у них. Это было официальное заявление в сейме. Его напечатали в газетах и все время передавали по радио. Люди обсуждали это на улицах[27]. Я понял, что нам надо убираться из Польши. Это было самое главное. Мы надеялись, что нам удастся перебраться в Эрец-Йисроэл (Земля Израиля). К этому времени нам с Хамейрой было по восемнадцать лет, мы были вожаками в своей организации и обучали младших. Мои старшие братья и сестра также уже были в числе лидеров в другой сионистской молодежной группе, называвшейся «Бетар».

Мы знали, что нацисты делали с евреями в Германии, хотя, разумеется, даже представить себе не могли, как все ужасно на деле.

Мейлех и Айзек к этому времени уже переехали в Варшаву. На Пейсах 1938 года они приехали домой и рассказали, что там происходит.

Польские студенты из партии эндеков (националистической партии[28]) собирались группами и нападали на евреев на улицах столицы. Эти правые польские националисты мечтали избавить страну от жидов, но они никак не были связаны с немецкими нацистами. После этих нападений полиция арестовывала евреев, пытавшихся оказать сопротивление, и отпускала антисемитов без всякого наказания.

Как‐то раз в Варшаве озверевшие эндеки ворвались в еврейский квартал. Айзек как раз был на улице. Один из поляков набросился на брата и попытался ударить его ножом в шею. Айзек схватился за лезвие рукой и с силой выкрутил кулак нападавшего. Оружие сильно поранило ладонь, но другой рукой брат схватил эндека за горло и ударил его головой о ворота так, что тот потерял сознание и упал. Айзек убежал. После этого в газете написали, что кто‐то чуть не убил студента университета и тот несколько недель пролежал в больнице с сотрясением мозга. Если бы Айзека поймали, его бы наверняка убили.

Но, несмотря на все это, седер на Пейсах у нас был прекрасный. Мы читали аггаду[29], а отец рассказывал истории из мидраша (толкование притч) и давал нам всевозможные и всесторонние разъяснения. Мы задавали вопросы, завязывались нешуточные дискуссии. Каждый год это было как в первый раз. Я скучаю по нашим седерам…

К этому времени мои старшие братья почти не интересовались религией. В присутствии отца они делали вид, что все осталось как прежде. Если он предлагал им помолиться или сказать благословение (браху)

, они из уважения к нему соглашались. Но в их душе уже не было религиозного чувства.

Глава 3

Если не я за себя, то кто за меня?

Но если я [только] за себя – то чего я стою?

И если не теперь – то когда?

Мишна, Гилель. «Пиркей авот», 1:14

Я уехал из Кожница в девятнадцать. Я еще не стал искусным часовщиком, но пришло время становиться независимым и пытаться искать работу в Варшаве[30]. Двое моих старших братьев уже жили там, так почему бы не попробовать?