Частная жизнь импрессионистов

Дега было 13, когда умерла мать, и он еще учился в лицее Людовика Великого на улице Сен-Жака. Хотя порой, по свидетельству учителей, мальчик бывал подавлен и отрешен, тем не менее во время учебы он завел друзей, с которыми не расставался всю жизнь. Среди них Анри Руар, Людовик Алеви и Поль Вальпинсон. Отец последнего Эдуард коллекционировал живопись и дружил с Энгром. Дега проводил летние каникулы в его загородном поместье. Имение Вальпинсонов Мениль-Юбер находилось неподалеку от провинциального ипподрома в нормандском Аржентане.

Окончив школу 27 марта 1853 года в возрасте девятнадцати лет, Дега начал учиться юриспруденции. Но его страстью было рисование, и уже 7 апреля он получил разрешение копировать в Лувре. Когда Дега заявил, что хочет стать художником, отец не сказал ни слова. В 1854 году Дега бросил занятия юриспруденцией и записался в студию Луи Ламота, ученика Энгра, где навсегда усвоил, сколь важен для живописи рисунок, и научился с глубоким почтением относиться к старым мастерам.

Хотя Дега был великим краснобаем и завсегдатаем Больших бульваров, чувствующим себя как рыба в воде в барах и кабаре, его поведение казалось более нарочитым, речь – более насмешливой, а парижский лоск – более показным, нежели непринужденный стиль Мане. Дега рассматривал разговор как своего рода коммерцию – через вербальный спарринг завоевываешь очки в глазах окружающих, и Мане удовлетворял его жажду без конца блистать остроумием. Дега снискал репутацию выдающегося острослова. Его высказывания запоминали и повторяли. Однако при всей любви к общению, в глубине души он был робок и по натуре оставался одиночкой.

Студия была его святилищем, и работал он всегда в полном уединении. Никто не имел права входить в нее, не говоря уж о том, чтобы присутствовать при работе ее хозяина. Светские сплетни – это пожалуйста, это даже обязательно, но пустую бессмысленную болтовню об искусстве он ненавидел. «Все кому не лень думают, что рисовать – то же самое, что спекулировать на рынке акций, что живопись появляется в результате столкновения амбиций молодых людей». Такого рода болтовня – просто разновидность торговли, считал он: «…оттачивает ум, но затуманивает здравость суждения».

Дега работал у себя в студии с утра до вечера. Его жизнь была размеренной, как звук метронома.

– Уверяю вас, – сказал он как-то, отвечая на вопрос о своей живописной технике, – нет на свете менее спонтанного искусства, чем мое. То, что я делаю, есть результат размышлений и изучения старых мастеров. Я понятия не имею о вдохновении, стихийности и темпераменте.

С натурщицами он обращался так же сурово: ему и в голову не могло прийти льстить им и ухаживать за ними, как это делал Мане. Глядя на девушку, Дега видел лишь плоть, костяк, сплетение мышц, натяжение связок.

– Вы полагаете, что это мой нос, мсье Дега? – как-то возмутилась одна из них, глядя на свой портрет. – У меня никогда не было такого носа.

Он тут же выставил ее на улицу, швырнув вслед вещи. Но когда другой натурщице сказал, что у нее ягодицы – как груши, она повсюду хвастливо повторяла этот комплимент.

Дега никогда не чувствовал себя свободно с женщинами. Озадаченный этим Мане однажды из озорства пустил слух, будто Дега спит с Клотильдой, своей молодой симпатичной служанкой. Когда кто-то спросил ее об этом, она ответила, что однажды имела неосторожность зайти в его спальню во время переодевания, так он заорал: «Убирайся отсюда, жалкое существо!»

Он всегда утверждал, что не собирается жениться: «Зачем мне жена? Представь, каково иметь рядом кого-то, кто в конце изнурительного дня работы в студии будет говорить: “Миленькая картинка, дорогой”».

Роскошные, увешанные драгоценностями женщины с голыми плечами и глубокими декольте, которых мужья таскали из модного салона в оперную ложу и далее на какой-нибудь шикарный званый ужин, пугали его. Особый ужас вселяли шеи и плечи дам, миновавших пору своего расцвета. Он рассказывал друзьям, что однажды сидел рядом с такой дамой во время ужина. Та была практически голой, и ему некуда было отвести взгляд. Внезапно повернувшись к нему, дама сказала:

– Что вы на меня пялитесь?

– Боже праведный, мадам, – ответил Дега. – Если бы у меня только был выбор!

Не желая, чтобы его беспокоили, абсолютно не расположенный к общению, он прятался у себя в студии до самого вечера.

«Художнику подобает жить обособленно, – считал он. – О его частной жизни никто ничего не должен знать». Если работа шла хорошо, Дега порой напевал какую-нибудь песенку, голос был слышен на лестнице. В одной из его любимых песенок говорилось: «Лучше держать в доме сотню овец, чем одну говорливую даму».