Частная жизнь импрессионистов

Теперь, в ратуше, Ренуару удалось привлечь его внимание, и Риго, исполняющий в о́круге обязанности начальника полиции, мгновенно узнав, радостно бросился к нему. Настроение окружающих сразу переменилось. Ренуара провели через две линии оцепления на балкон, выходящий на площадь, где народ уже собрался поглазеть на казнь шпиона. Риго велел собравшимся петь «Марсельезу» в честь «гражданина Ренуара», а сам Ренуар, перегнувшись через перила, смущенными жестами приветствовал их. Ему выдали пропуск с правом повсеместного прохода и отпустили.

Это почти наверняка было последним благодеянием, совершенным Риго. 24 мая в возрасте 24 лет он был застрелен на улице Гей-Люссака, где его тело беспризорно провалялось два дня.

Мане вернулся в Париж в начале июня. Его студия на улице Гийо была разрушена, но ему удалось спасти несколько полотен и забрать те, что он спрятал в подвале у Дюре. Новую студию Мане устроил рядом со своей квартирой, в нижнем этаже дома № 51 на улице Сан-Петербург, неподалеку от площади Клиши, где жил Леон (которому исполнилось уже 19 лет).

Мане еще не оправился от шока, вызванного пережитым, был раздражителен, напряжен и неважно себя чувствовал. Тем не менее 10 июня он написал Берте письмо, в котором выражал радость по поводу того, что ее дом в Пасси сохранился, и надежду от своего имени и от имени своего брата Эжена, что она скоро вернется из Шербура.

Плывя в лодке из Сен-Жермена, родители Моризо с гневом и возмущением созерцали жалкие останки Счетной палаты, дворца Почетного легиона, казарм Орсэ и дворца Тюильри. Лувр был изрешечен пулями. Половина улицы Руайяль лежала в руинах. Весь город был завален обломками разрушенных зданий.

«Это невероятно, – писала дочерям Корнелия. – Все время хочется протереть глаза, чтобы убедиться, что это не сон».

Снова оказавшись в Париже, Корнелия нанесла визит Мане, но «не смогла сказать ничего… кроме самых общих слов. Все-таки это очень непривлекательное семейство», – как она выразилась. Мане казался вспыльчивым, был готов спорить по любому поводу, откровенно задирал Эжена и утверждал, что единственный человек, которого стоит поддерживать, – это Гамбетта. С точки зрения Корнелии, эти высказывания делали его коммунаром: «Когда слышишь подобные речи, лишаешься последней надежды на то, что у этой страны есть будущее».

Она посетила салон мадам Мане, но ворчала в письме к Берте и Эдме, что жара там была удушающая, напитки теплые, а разговор сводился к «персональным оценкам общественных несчастий». На вечере присутствовал Дега, но он казался погруженным в глубокий сон. Мане неустанно спрашивал, действительно ли Берта собирается вернуться или у нее обнаружился новый поклонник. Сюзанна, которая играла на фортепьяно, чудовищно растолстела за время пребывания в Пиренеях. Корнелия отметила в письме дочерям, что Мане наверняка «испытал жуткий шок при виде этой буколической пышности». «Габариты» бедняжки Сюзанны (она всегда была пухленькой, но теперь становилась все пухлее и пухлее) не давали покоя дамам Моризо. Корнелия чувствовала себя усталой и недовольной. «Кудахтанье этих людей глупо и утомительно после тех потрясений, которые мы только что пережили… Думаю, Франция тяжело больна».

На самом деле Мане все еще жестоко страдал от «траншейной стопы»[13] и нервного истощения. В конце концов он свалился, и его друг доктор Сиредэ посоветовал уехать из Парижа. Он отправился в Булонь, город, который всегда любил, и там, на морском воздухе, начал постепенно выздоравливать.

В конце июня Писсарро вернулись в Лувесьенн. 14 июня в Англии Камиль женился на Жюли, их брак был зарегистрирован в кройдонском Бюро записей актов гражданского состояния. Никто из членов семьи Писсарро на бракосочетании не присутствовал. Свидетелями были два члена французской общины, из тех, что собирались в кафе, расположенных вокруг галереи Дюран-Рюэля на Бонд-стрит.

И для Писсарро, и для Моне знакомство с Дюран-Рюэлем оказалось в высшей степени полезным. Судя по всему, тот решил стать их главным посредником. В некотором смысле будущее выглядело весьма обещающим. Но возвращение в Лувесьенн стало возвращением на место катастрофы. Дом был загажен экскрементами и завален обрывками окровавленных картин. По свидетельству соседей, пруссаки использовали полотна Писсарро не только как подстилки при забое скота, но и для других «низких и грязных целей».

На деревенских женщинах, стирающих белье в реке, тоже можно было видеть его картины: они были обернуты у них вокруг бедер, как фартуки.

Снова беременная Жюли принялась приводить дом в порядок.

Писсарро погрузился в работу. Он рисовал Лувесьенн и Марли. Моне вернулись в Париж осенью. Они нашли себе жилье в гостинице за вокзалом Сен-Лазар, и Моне снял студию неподалеку, на улице д’Исли, которую до него занимал его друг Арман Готье, после чего они послали приглашение чете Писсарро: Камилле Моне не терпелось повидаться с Жюли.

Берта вернулась из Шербура осенью, жалея, что уезжает именно теперь, когда после холодного лета установилась прекрасная теплая погода.