Частная жизнь парламентского деятеля

“Бланка вчера уехала в Лион, как говорила. Она уехала не простившись со мною, чтобы мне показать, без сомнения, что с ея стороны жертва безповоротная, что она не питает никакой задней мысли, никакой надежды. Бедная, милая девушка! Сколько ей пришлось выстрадать! Только я один могу это знать, потому что только я один разгадал тайну этой глубокой души, которая вся соткана из привязанности и потребности любить. Если бы ты знал до чего меня мучает мысль, что из-за меня она столько выстрадала! Да, мне кажется, что я испортил ей жизнь, что я забросил в ея сердце зерно страдания, отравил его, и какое бы счастье не выпало ей в будущем, оно уже не излечит ее сердце. И я ничего не могу сделать, ничего, у меня нет никаких средств исправить зло, причиненное мною, я не могу даже обратиться в ней со словом утешения, даже дать ей знать, что я страдаю так-же как и она, и что я не забыл ее! И мне кажется, что благодаря благородству ея души, моя любовь к ней удвоилась. До сих пор я только любил ее; теперь я ее обожаю. Мне она теперь представляется одним из тех исключительных созданий, которыя сверкающим видением проходит в пошлых сумерках человеческаго существования,— одною из тех душ, которыя совмещают в себе врасоту, величие и женственность…

“Как с этих пор пойдет все между мною и Сусанной? Как устроим мы нашу семейную жизнь, когда эти воспоминания будут стоять между нами и разъединять нас? Да, эти воспоминания выроют между нами непроходимую бездну. Теперь я знаю мою жену: потребны годы, чтобы она простила, если только она простит когда нибудь. И она права, я это знаю, но она могла бы не быть столь жестокой. Я не из тех, кого можно сломить силой. Я преклоняюсь только перед благородством души. Я словно вижу дно ея сердца, и нахожу его менее чистым, менее благородным, чем я думал. Мне кажется, что нас вечно будет точить глухая антипатия и недоверие друг в другу, но общность интересов и обязанностей сковывает нас. Вот уже третий день мы взвешиваем каждое слово, обмениваемся только незначительными вещами, каждый держится в стороне. Когда я возвращаюсь, я чувствую себя гостем, котораго терпят потому, что не могут вытолкать его за двери. Мои дети, мне по крайней мере так кажется, тоже переменились: бедняжки словно что-то угадывают и жмутся к матери. Все узы порваны, пламя привязанности погасло…

“Ты можешь понять, как я несчастен. Это моя вина, я это хорошо знаю, и несмотря на это так же страдаю. Да так ли еще я виновен? Что мог сделать я против чувства, которое овладело мною, прежде чем я успель его заметить? Но к чему разсуждать, искать причин, оправдываться? Пусть я подл, преступен, все-же я страдаю и ни о чем не могу думать, кроме своего горя.

“Пиши мне, мой добрый друг, прошу тебя. Ты один у меня, с кем я могу говорить откровенно.

“Мы еще свидимся в Аннеси. В этом году я возьму отпуск, я просто не могу работать, и ты представить себе не можешь, каким бременем ложатся на мои плечи все эти дела, роль, которую я должен играть. Я хочу, как раненый зверь, забиться в трущобу”. “Твой Мишель Тесье”.

V.

Известие, что Тесье попросил отпуск и уехал за месяц до окончания сессии, произвело в палате всеобщее изумление. Конечно, с некоторых пор стали замечать упадок его сил, перемена в лице и в манерах, показывавшая его крайнее утомление, не ускользнула от общаго внимания. Друзья его безпокоились и говоря о нем, всегда обменивались обычными фразами:

— Работа его убивает…

— Он надорвался…

— Он больше не может…

Удивлялись все таки энергии, с которой он преодолевал усталость.

И в самом деле, первыя две недели после семейнаго кризиса, Тесье действовал и говорил так, как будто ничего не случилось и он вполне владел своей мыслью. Он пожинал обычные ораторские лавры. Разсматривался проект закона, реформировавшаго церковное управление, инициатива котораго исходила от монсениора Русселя, и из-за котораго шла горячая борьба. Никогда еще атака партии нравственнаго возрождения не была так сильна; никогда еще фракция якобинцев не чувствовала себя столь близкой в гибели и так не сплочивалось, чтобы отстаивать власть, готовую выскользнуть из ея рук. Мишель руководил атакой: он произнес по этому случаю две речи, встреченныя публикой восторженно. Якобинцы взяли верх, но преимущества их были так незначительны, что их победа была равносильна поражению, казалось неминуемым падение кабинета.

Вот при этих-то обстоятельствах Тесье возвестил о своем скором отъезде. Естественно, что его политические друзья старались всеми силами удержать его. Торн, которому в его отсутствии предстояло руководить партией, отлично знал пределы собственных способностей, и на сколько влияние Мишеля было необходимо, чтобы направлять его практическую деятельность, слишком сухую и мелочную для живого дела.

— Я способен дать лишь частный совет, говорил он,— и до известной степени полезен, но ничем нельзя заменить то воодушевление, которое сообщает всему Тесье.