Частные уроки. Любвеобильный роман

Герой Пана несколькими годами раньше, еще в школе, покорил мое юное воображение: душа рвалась к свободе, но, несмотря на юность, уже набралась кое-какого опыта и была вымуштрована шагать, избегая опасно запретного шага влево или вправо. А тут этот, лейтенант Глан, с его своевольным нежеланием жить по-принятому.

«Так что же, Гамсун теперь в проскрипционном списке — запретный автор?» — отец положил мундштук с недокуренной сигаретой на край пепельницы.

Холодковский, будто взвешивая, держал книгу на распахнутой ладони.

«Ну, это в зависимости от того, как кому угодно будет посмотреть»...

Я отправился провожать Холодковского. Жаль было расставаться с ним, да и, признаться, очень хотелось закурить побыстрее. Едва вышли за дверь, я жадно затянулся папиросой.

«Странное упрямство. Если бы я скрывал от отца, что курю»...

«Давно сказано: единственные люди, которым мы ничего не прощаем, это наши родители»...

Мой приятель как-то невесело, даже, мне почудилось, слегка угрожающе подмигнул мне, словно предупреждая о чем-то.

«Хорошие у тебя старики. А вот я теперь — круглый сирота».

Это жалобное «круглый сирота» как-то странно прозвучало в его ладно скроенной речи.

Тема была для меня нежеланная; несколько минут мы шли молча. Холодковский красивым движением взмахивал тростью и, слегка качнувшись вперед, делал шаг, для того будто, чтобы оттолкнуться и взлететь.

«Мать у меня актриса была, — снова заговорил он. — Маленькая актриса, всегда где-то на провинциальной сцене. Я злился на нее за то, что она вечно от меня уезжала, всего больше, кажется, за то, что она не Алиса Коонен. Но театр, он, как водка: Ермолова ты или кушать подано

 — попробуешь, не отпустит».

Он достал из кармана шинели помятую пачку Беломора, угостил меня, сам выковырнул папиросу. Мы остановились прикурить, Холодковский чиркнул спичкой, сложил домиком большие ладони, чтобы не задуло огонь.

«Да, старики у тебя отличные, — повторил он, пока я пыхтел, окунув лицо в его ладони. — Что называется, музейные экземпляры. Таких уже немного теперь. Слава Богу, уцелели».

Он взмахнул тростью и, показалось, на мгновенье оторвался от земли.

Мы шли по Садовой. Был теплый весенний вечер, конец апреля. Небо слегка померкло, вдали сделалось палевым. Серый прямоугольный фасад министерства путей сообщения был обтянут к празднику красными транспарантами. Холодковский, не сбавляя хода, с интересом скользнул взглядом по развешанным в должном порядке портретам вождей.

«Недавно один наш студент, фронтовик, позвал другого студента, и тоже фронтовика, в гости, — вдруг начал он, как мне показалось, ни с того ни с сего. — Ну, выпили, конечно, закусили. Бойцы вспоминали минувшие дни и, соответственно, битвы, где вместе рубились они. Ужин, как говорится, прошел в теплой товарищеской обстановке».

Он покосился на меня и коротко усмехнулся.

«А потом гость взял да и накатал заявление в партком: такой-то, мол, показывал мне то ли парижское, то ли пражское издание „Евгения Онегина“ на русском языке, привезенное им из заграничного похода. Хорошо, хозяин инвалид, пустой рукав в кармане... Кое-как замяли дело. А то бы, глядишь, не сдобровать».

«Но ведь это „Евгений Онегин“? — усваивал я полученное сообщение. — Да еще по-русски. Что же в нем может оказаться недозволенного?»

«Как что? Издание-то — парижское. Или — пражское. Черт его знает. В обоих случаях — не наше. А привозить литературу из-за границы, между прочим — запрещено. Но скорей всего просто испугался фронтовик. Подумал: проверяет его хозяин. Ну, и побежал. Это страх особенный — не то что на войне... Занятно, правда?..»

Рассказ смутил и встревожил меня. Мне вдруг захотелось остаться одному, и я порадовался, что мы были уже у входа в метро. В ту пору я запасался опытом жизни, и тогдашнее время щедро наделяло меня им, всякий день подбавляя новых тревожных мыслей.

«Вот сессию сдам, и расстанемся: на заочный переведусь», — сказал вдруг Холодковский, задерживая мою руку в своей большой ладони.

Я не сумел (да, кажется, и не хотел) скрыть огорчения.

«Работу предлагают интересную, и на лапу кладут хорошо. Мне на стипендию, согласись, жить уже как-то не по возрасту».

Он весело кивнул мне, легко, на одной ноге, повернулся кругом, очертив в воздухе красивую линию тростью, и скрылся в громадной гранитной раковине метрополитена.

После сессии Холодковский и в самом деле ушел из института.

«Ты звони», — попросил я его.

«При случае непременно позвоню», — пообещал он.

Он не позвонил.

Глава третья. Западные танцы