Частный случай

Эти Н. Американцы —им поэт — что жир с гуся —издеваются, засранцы,поливают всех и вся!..А живут они богато,пусть не жалобят народ!Вон — писатель С. Довлатовтретью книгу издает.Ест на праздничной посуде,пьет «Смирновку», курит «Кент»

и халтурит в «Ундервуде» —как-никак, а лишний цент.Эти — как их? — Вайль и Генис, —я их, правда, не читал, —это ж просто Маркс и Энгельс!Тоже ищут капитал!..

Конечно, все это напоминает студенческую стенгазету, но именно ее и не хватало нашей изнывающей от официоза эмиграции, чьей беззаботной и беспартийной фракцией стали мы. «Новый американец» оказался последним коммунистическим субботником. «Свободный труд свободно собравшихся людей» позволял нам обменивать долги на надежды. «Положение все еще трудное, — писал Сергей, — но оно — окончательно перспективное. Хотя Вайль четыре месяца не платил за квартиру, а Шарымова питается только в гостях». Нужда не мешала всем так упиваться собой и работой, что наш энтузиазм заражал окружающих. Довлатов считал это время лучшим в своей жизни.

В Америке эмигрантам больше всего не хватало общения. Наша незатейливая газета отчасти его заменяла. Она подкупала фамильярностью тона, объединяющего Третью волну в одну компанию. Все, что здесь происходило, казалось делом сугубо частным. В первую очередь — литература. Что и неудивительно — всех эмигрантских писателей можно было позвать на одну свадьбу. Читателей, впрочем, тоже, но тогда свадьба оказалась бы грузинской.

Попав в такие условия, литература вернулась к тому, с чего начиналась, — непрофессиональное, приватное занятие. Напечатанные крохотными тиражами книги писались для своих — и друзей, и врагов.

Ненадолго отделавшись от ответственности, литература вздохнула с облегчением. Сэлинджер советовал художникам использовать коричневую оберточную бумагу: «Многие серьезные мастера писали на ней, особенно когда у них не было какого-нибудь серьезного замысла».

3

Издав «Компромисс», Сергей напечатал на задней обложке отрывок из нашей статьи, который начинался словами: «Довлатов — как червонец: всем нравится». На что Сагаловский немедленно откликнулся «Прейскурантом», подводящим сальдо эмигрантской литературы. В стихах, написанных в излюбленном тогда жанре дружеской пикировки, есть и про нас:

…и никуда не денешься,и вертится земля…Забыли Вайля с Генисом:за пару — три рубля.Они, к несчастью, критикии у меня — в цене,но, хоть слезами вытеки,не пишут обо мне.

Я с музами игривымиваляю дуракаи где-то на двугривенныйеще тяну пока…

Первый сборник Сагаловского — «Витязь в еврейской шкуре» — вышел в специально придуманном для этой затеи издательстве Dovlatov’s Publishing. Надписывая мне книгу, Наум аккуратно вывел: «Двугривенный — полуторарублевому».

Как водится, Сагаловский разительно отличался от собственных стихов. Вежливый, глубоко порядочный киевский инженер с оперным баритоном, он придумал себе маску ранимого наглеца. Стихотворные фельетоны Сагаловский писал от лица «русского поэта еврейской национальности» Мотла Лещинера. Этого практичного лирика с непобедимым чувством здравого смысла трудно было не узнать в брайтонской толпе:

Вчера мой внук по имени Давидпришел со школы, съел стакан сметаны,утерся рукавом и говорит,что он произошел от обезьяны.

Я говорю: «Дурак ты или псих?Сиди и полировку не царапай!Не знаю, как и что насчет других,но ты произошел от мамы с папой».

Герой Сагаловского, обуреваемый мечтой занять в Новом Свете место, которого и в Старом-то не было, представлял эмигрантскую версию маленького человека, неизвестно зачем перебравшегося в просторную Америку из малогабаритной, но родной квартиры:

Метраж у нас был очень мал,я рос у самого порога,меня обрезали немного,чтоб меньше места занимал.

Живя в Чикаго, Сагаловский Брайтона не любил и не стеснялся ему об этом говорить прямо. Так, в ответ на нашу статью о сходстве Брайтона с бабелевской Одессой пришел анонимный отклик, автора которого отгадать было, впрочем, нетрудно: