Часы тьмы

Огонь бушевал на Центральном вокзале большую часть дня. В бомбе использовалось мощное зажигательное вещество. В четырех бомбах. По одной заложили в два первых вагона поезда, который проходил через Гринвич в 7.51. Они взорвались, как только поезд остановился у перрона. Две другие запрятали в урны на платформе. Ста фунтов гексогена в каждой вполне хватило бы для того, чтобы разрушить здание приличных размеров. Они говорили, что такую тактику террористы применяют в Ираке. Можете себе такое представить? Чарли ненавидел войну в Ираке. По телевизору называли имена, показывали фотографии пожарища, говорили и о химическом составе бомб. В эпицентре пожара, который смогли потушить только на вторые сутки, температура превышала две тысячи градусов.

Мы ждали. Мы ждали первый день, в надежде что-то услышать. Хоть что-нибудь. Голос Чарли. Сообщение из одной из больниц, куда его доставили. И куда мы только не звонили: в Управление полиции, по горячей линии, нашему конгрессмену, которого лично знал Чарли.

Безрезультатно.

Погибли сто одиннадцать человек. Включая трех смертников, которые, как подозревала полиция, ехали в двух первых вагонах. Где всегда сидел Чарли. Многих не смогли даже идентифицировать. От них ничего не осталось. Однажды утром поехали на работу и исчезли с лица земли. Как и Чарли. Мой муж в последние восемнадцать лет. Попрощался, перекрывая шум фена, и уехал, чтобы сдать автомобиль на техобслуживание.

И исчез.

Что они нашли, так это ручку с обгоревшей верхней частью кожаного брифкейса, который дети подарили ему в прошлом году. Ручку явно оторвало взрывом, а золотая монограмма «ЧМФ» похоронила все наши надежды и вызвала слезы.

Чарльз Майкл Фрайдман.

Эти первые дни я не сомневалась, что он чудом, но выбрался из этого ада. Чарли всегда выбирался. Он мог упасть с крыши, закрепляя спутниковую антенну, и приземлиться на ноги. Обычное дело для такого, как он.

Но он не выбрался. Не позвонил, не нашлось ни клочка его одежды, ни горсти пепла.

И я никогда не узнаю…

Я никогда не узнаю, погиб ли он при взрыве или уже в огне. Оставался ли в сознании, чувствовал ли боль. Думал ли о нас. Произносил ли перед смертью наши имена.

Какой-то моей части более всего хотелось схватить его за плечи в этот последний момент и прокричать ему в лицо: «Как ты мог позволить себе здесь умереть, Чарли? Как ты мог?»

А теперь я должна смириться с тем, что он ушел. И больше не вернется. Хотя это так трудно…