Чехов в школе

Талантливость, одержимость в стремлении к творческой деятельности, влюбленность в красоту, поэтичность и мечтательность привлекают и нас в Астрове, и мы смотрим на него, как на своего современника.

Однако Астров - человек своей исторической эпохи, он ясно видит, как отвратительна жизнь, которая затянула его, и для себя лично он не верит ни во что, не надеется ни на любовь, ни на счастье.

Он не знает и не видит реальных путей к изменению социальных условий жизни.

Астров очень умен, и он больше, чем кто-либо другой в пьесе, понимает тщетность усилий вырваться из замкнутого круга жизненных условий. Отсюда и эта потрясающая фраза о жаре в Африке как внешнее выражение внутреннего бессилия перед обстоятельствами. Таким образом, оценивая чеховские персонажи исторически, мы понимаем их душевное состояние и в то же время еще более свое преимущество, свою способность в новых условиях жизни изменять и подчинять себе обстоятельства.

Так раскрывается перед нами особенность композиции художественных образов пьесы Чехова: с одной стороны, самые высокие нравственные качества, даже стремление к преодолению тяжелых жизненных обстоятельств, необычайная энергия и целеустремленность, как у Астрова. С другой стороны, неспособность преодолеть эти обстоятельства, разочарование, потеря перспективы, примирение с жизнью. Естественно, что эта противоречивость чеховских художественных образов была отражением того противоречивого состояния, в котором находились многие русские интеллигенты в 80-е - 90-е годы прошлого века.

В процессе работы над пьесой выясняется художественное своеобразие ее, показывающее, насколько новаторскими были стремления Чехова-драматурга и как современно звучит его пьеса теперь.

Беседуя с учащимися, учитель показывает, как автор говорит с читателями и зрителями, как следует понимать слова А. М. Горького, написанные по поводу пьесы «Дядя Ваня»: «Говорят, например, что «Дядя Ваня» и «Чайка» - новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа. Я нахожу, что это очень верно говорят...» (М. Горький. Собр. соч., т. 28).

Особенностью дарования Чехова, делает выводы учитель, являлось умение так рисовать обыденную человеческую жизнь, чтобы за нею раскрывалась другая, более глубокая перспектива-социальная жизнь общества. Чехов умел устанавливать эту связь между обычным, повседневным, единичным и общим, относящимся к социально-исторической эпохе жизни русского общества. Он говорил:

«Пусть на сцше все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни...» («Театр и искусство», № 28, 1904, стр. 521).

Так и в пьесе «Дядя Ваня»: ничего особенного не происходит, показаны сцены из жизни провинциальной интеллигенции, размеренную жизнь которой нарушили профессор Серебряков и Елена Андреевна, его жена. Они создали атмосферу праздности, отвлекли всех от дела, вызвал» взрыв протеста со стороны Войницкого. Однако все окончилось примирением, жизнь вошла в прежние рамки. Так, по крайней мере, кажется на первый взгляд. Но если это так, то почему пьеса оставляет впечатление очень сложное: грусти, горечи, неудовлетворения и сочувствия чеховским героям? Жалкие люди, не способные к борьбе, протесту, примирившиеся, не могут вызвать сочувствия особенно у советского читателя и зрителя.

Все было бы так, если бы за этим внешним действием не скрывалось другое, внутреннее действие: мир переживаний и чувств этих в сущности неплохих людей, страстно ищущих цели в жизни, неудовлетворенных, мятущихся.

Это внутреннее действие передается через чеховский подтекст, который и раскрывает перед нами перспективу, заставляет увидеть, как тщетны усилия этих людей, как скованы они социальными условиями жизни, как беспомощны против зла при всей их личной порядочности.

И поэтому у современного читателя и зрителя невольно по мере развития действия, по мере проникновения в подтекст пьесы возникает глубокое сочувствие к чеховским героям, которым не вырваться из железного кольца реальной действительности, несмотря на их стремления.

Так от обыденной жизни Чехов поднимает нас к обобщениям, самые простые жизненные сцены и люди в них приобретают значение всеобщности, создается впечатление полной жизненной правды. И тщетность усилий русской интеллигенции вырваться из сковывающих ее социальных условий действительности и мечта о лучшем будущем приобретает в пьесе символическое значение.

Именно подтекст пьесы помогает понять то, что, может быть, кажется неясным в начале: оказывается, Астров, Войницкий, Соня не примирились, они вынуждены были подчиниться обстоятельствам, которые выше их. Но, подчиняясь, они глубоко страдают, они на что-то надеются, они хотят верить в лучшее будущее. Вот это-то и заставляет нас сочувствовать им и верить вместе с ними.