Чехов в жизни

Не помню, во время которого акта я зашла в уборную бенефициантки и застала ее вдвоем с Чеховым. Она не то виновато, не то с состраданием смотрела на него своими выпуклыми глазами и даже ручками не вертела. Антон Павлович сидел, чуть склонив голову, прядка волос сползла ему на лоб, пенсне криво держалось на переносье… Они молчали. Я тоже молча стала около них. Так прошло несколько секунд. Вдруг Чехов сорвался с места и быстро вышел.

Он уехал не только из театра, но и из Петербурга.

На втором спектакле произошла волшебная перемена: пьесу прекрасно принимали, раздавались многочисленные крики – «автора», вызывали «всех». О восторгах по адресу Комиссаржевской и говорить нечего. Но в общем играли мы «Чайку», конечно, не лучше и во второй раз.

М. М. Читау. Премьера «Чайки»

Неслыханный провал «Чайки». Пьесу ошикали, ни разу не вызвав автора. <…> Одного из лучших наших беллетристов, Чехова, освистали как последнюю бездарность. Публика была какая-то озлобленная, говорила – что это черт знает что такое, скука, декадентство, что это даром смотреть нельзя, а тут деньги берут. Кто-то в партере объявил: «C’est de Meterlink» <Это Метерлинка>. В драматических местах хохотали, все остальное время кашляли до неприличия. Ума, таланта публика в этой пьесе не разглядела. Акварель ей не годится. Дайте ей маляра, она поймет. Ее мрачного, безнадежного колорита публика не поняла, а кричала: скучно! Непонятно! Самый треск этого провала на сцене, где всякая дрянь имеет успех, говорит в пользу автора. Он слишком талантлив и оригинален, чтобы тягаться с бездарностями.

Чехов все время скрывался за кулисами, в уборной у Левкеевой, а после конца вовсе исчез. Суворин тщетно искал его, чтобы успокоить его сестру, которая сидела в ложе. Перед началом он был только нервен, но еще полон надежд. Сам повязывал Надежде <Нине?> голову белым, когда она вышла тенью.

Чествование Левкеевой за 25 лет прошло, как всегда, с речами, подношениями, поцелуями товарищей и слезами бенефициантки. <…> Освиставши нашего лучшего после Толстого писателя, публика неистово хлопала посредственной актрисе.

С. И. Смирнова-Сазонова. Дневник. 17 октября 1896 г.

Сегодня «Чайка» в Александрийском театре. Пьеса не имела успеха. Публика невнимательная, неслушающая, кашляющая, разговаривающая, скучающая. Я давно не видал такого представления. Чехов был удручен. В первом часу ночи приехала к нам его сестра, спрашивала, где он. Она беспокоилась. Мы поехали в театр, к Потапенко, к Левкеевой (у нее собирались артисты на ужин – пьеса шла в ее бенефис за 25-летнюю службу). Нигде его не было. Он пришел в 2 ч. Я пошел к нему, спрашиваю, где вы были. «Я ходил по улицам, сидел. Не мог же я плюнуть на это представление… Если я проживу еще 700 лет, то и тогда не отдам в театр ни одной пьесы. Будет. В этой области мне неудача». Завтра в 3 ч. хочет ехать. «Пожалуйста, не останавливайте меня, я не могу слушать эти разговоры».

А. С. Суворин. Дневник. 17 октября 1896 г.

Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжкое напряжение недоумения и позора. Актеры играли гнусно, глупо. Отсюда мораль: не следует писать пьес.

Тем не менее все-таки я жив, здоров и пребываю в благоутробии.

Ваш папаша А. Чехов.

Чехов – М. П. Чехову, 18 октября 1896 г. Петербург

Сегодня во всех газетах, кроме «Нового времени», торжественно заявляется о провале чеховской «Чайки», прямо торжественно и притом с каким-то особенным злорадством. Точь-в-точь будто поймали волка, который до поимки его задрал всех скотин.

Н. А. Лейкин. Дневник. 18 октября 1896 г.

В Вашем последнем письме (от 18 окт<ября>) Вы трижды обзываете меня бабой и говорите, что я струсил. Зачем такая диффамация? После спектакля я ужинал у Романова, честь-честью, потом лег спать, спал крепко и на другой день уехал домой, не издав ни одного жалобного звука. Если бы я струсил, то я бегал бы по редакциям, актерам, нервно умолял бы о снисхождении, нервно вносил бы бесполезные поправки и жил бы в Петербурге недели две-три, ходя на свою «Чайку», волнуясь, обливаясь холодным потом, жалуясь… Когда Вы были у меня ночью после спектакля, то ведь Вы же сами сказали, что для меня лучше всего уехать; и на другой день утром я получил от Вас письмо, в котором Вы прощались со мной. Где же трусость? Я поступил так же разумно и холодно, как человек, который сделал предложение, получил отказ и которому ничего больше не остается, как уехать. Да, самолюбие мое было уязвлено, но ведь это не с неба свалилось; я ожидал неуспеха и уже был подготовлен к нему, о чем и предупреждал Вас с полною искренностью.