Чехов

Чехов, судя по всему, внимательно следит по прессе за положением дел в театре, кое-что узнает из писем. Когда Немирович-Данченко от имени театра 17 октября выразил ему соболезнование по поводу смерти отца, Чехов, поблагодарив за внимание, поздравил их с успешной премьерой: "Этот Ваш успех еще раз лишнее доказательство, что и публике, и актерам нужен интеллигентный театр". А потом, видимо, наступило время напряженного ожидания. Чем труднее складывалось положение дела в театре и чем ближе становился день премьеры "Чайки", тем тревожнее было Чехову. Надо думать, не раз приходила ему горькая мысль — не ждет ли его новое унижение, новый скандальный провал? Так определялось значение этой премьеры. Для театра она означала — быть или не быть Московскому Художественному. Но ведь и Чехов говорил, что ему не пережить нового испытания. И это знали в театре. Наконец 17 декабря 1898 года премьера состоялась, состоялась в предельно нервной атмосфере, да еще и при неполном сборе. Тем радостнее была настоящая, большая, ошеломляющая победа.

К. С. Станиславский пишет: "Как мы играли — не помню. Первый акт кончился при гробовом молчании зрительного зала. Одна из артисток упала в обморок, я сам едва держался на ногах от отчаяния. Но вдруг, после долгой паузы, в публике поднялся рев, треск, бешеные аплодисменты. Занавес пошел… раздвинулся… опять задвинулся, а мы стояли, как обалделые. Потом снова рев… и снова занавес… Мы все стояли неподвижно, не соображая, что нам надо раскланиваться. Наконец мы почувствовали успех и, неимоверно взволнованные, стали обнимать друг друга, как обнимаются в пасхальную ночь. М. П. Лилиной, которая играла Машу и своими заключительными словами пробила лед в сердцах зрителя, мы устроили овацию. Успех рос с каждым актом и окончился триумфом". А Немирович-Данченко закончил свой рассказ о премьере так: "Новый театр родился". От имени зрителей и артистов Чехову в ту же ночь была послана телеграмма, а на следующий день новая, уже со ссылкой на газеты, которые единодушно назвали успех "Чайки" "блестящим, шумным, огромным". Полетело к Чехову и множество других поздравительных телеграмм, а потом долго шли все новые и новые письма.

На приветственные телеграммы Чехов ответил Немировичу-Данченко так: "Передайте всем: бесконечно и всей душой благодарен. Сижу в Ялте как Дрейфус на острове Диавола. Тоскую, что не с вами. Ваша телеграмма сделала меня здоровым и счастливым. Чехов". Вот так — всплеск радости и одновременно отчаяния, — отчаяния, что он не там, не с ними. И Ялта — место ссылки, остров Дьявола.

Эта телеграмма Чехова, конечно, не предназначалась для печати, но все же попала в газеты. "В Ялте, — сообщит Чехов позже, — она вызвала ропот негодования". И тут же вновь о Ялте: "…зимой — это марка, которую не всякий выдержит. Скука, сплетни, интриги и самая бесстыдная клевета".

Еще труднее стало Антону Павловичу вдали от Москвы после триумфа "Чайки". Сетования на скуку становятся все более частыми.

Постановка "Чайки" была лишь началом сближения писателя с Художественным театром. Сразу после премьеры Немирович-Данченко попросил Антона Павловича передать театру "Дядю Ваню". Однако эта пьеса была уже обещана Чеховым Малому театру, и он не мог отказаться от своего слова. Малый театр в феврале 1899 года возобновил свою просьбу, писатель ответил согласием. Теперь нужно было одобрение Театрально-литературного комитета. Однако комитет в составе Н. И. Стороженко, А. Н. Веселовского и И. И. Иванова отнесся к этой пьесе Чехова еще более критически, чем к "Чайке". Решили, что "Дядя Ваня" может быть принят к постановке лишь при условии изменений и вторичного представления ее в комитет. 14 апреля 1899 года Чехов передал пьесу в Художественный театр. В это время он в Москве, потом в Мелихове. 24 мая писатель вновь в Москве и прямо с вокзала едет на репетицию "Дяди Вани".

Лето 1899 года показало, что в Москву Чехова влекла еще одна властная сила — сила зарождавшегося чувства к молодой актрисе Художественного театра Ольге Леонардовне Книппер.

Антон Павлович впервые увидел Книппер на репетиции "Чайки", а потом "Царя Федора". Рассказывая о том большом впечатлении, которое она произвела на него в роли Ирины, Чехов в заключение, как бы шутя, пишет: "Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину".