Челюскинцы

Потом, в Москве, челюскинки увидели эту картину в кино и ужасно обиделись:

— Зачем было снимать эту погрузку для кино, чтобы все видели, как нас грузили на самолёт, точно дрова?..

Я простился с лагерем, обещал скоро вернуться и сразу дал полный газ. Моторы заревели. Взлетел хорошо.

Великая радость охватила меня. Помахал я челюскинцам рукой, они в ответ машут шапками.

До свиданья, льдина-холодина! Быстрей, самолёт, неси нас в Уэлен!

Через два часа двадцать минут показался под крылом Уэлен.

Я сделал круг, вижу — внизу всё население сбежалось. Встречают нас.

Сел. Чукчи весело кричат, радуются, что мы благополучно прилетели и всех женщин из лагеря вывезли. Они стали вытаскивать женщин из самолёта. Каждый старался хоть чем-нибудь помочь челюскинцам.

Я вышел из кабины.

Чукчи окружили меня, протягивают руки, повторяют:

— Какуме-ренена кляуль!

Это значит: «Вот здорово, лётчики!»

Так закончился первый удачный полёт в лагерь Шмидта.

ЛАГЕРЬ ЛЯПИДЕВСКОГО

Я был очень рад. Я думал: вот сегодня привёз женщин, завтра полечу, ещё кого-нибудь вывезу. Но не вышло по-моему. Назавтра опять разбушевалась пурга, да такая сильная — ничего не видать, человека с ног валит. Чукчи глубоко зарылись в свои пологи и шкуры. Даже на собаках ехать нельзя, не то что лететь!

Мы боялись за самолёт: как бы его ветром не унесло.

Конкин говорит:

— Пойду проверю!

Я говорю:

— Попроси чукчу проводить, а то заблудишься!

Вот они пошли. Только вышли из кибитки — яранги, пурга как налетела на Конкина — сшибла его. Покатился наш Конкин мячиком.

Чукча кричит:

— Эой, Конкин, где ты?

— Я здесь, около льдины, — отзывается Конкин, — меня ветром сдуло!

Чукча нашёл его по голосу и сказал:

— Держись крепко за мою кухлянку, спрячь лицо, я тебя поведу.

Конкин вцепился изо всех сил в меховую куртку чукчи и так, за спиной проводника, прошёл к самолёту.

Пурга бушевала девять дней. Наконец 14 марта снова настала хорошая погода. Можно лететь! Мы скорей греть моторы и полетели к челюскинцам.

Мороз свирепый — 40 градусов. Мы хоть и закутаны с ног до головы, а зябнем. Ветер прохватывает. Но летим. Лагерь всё ближе…

Вдруг раздался треск. Что такое? Левый мотор затарахтел и затрясся. Вот-вот оторвётся и упадёт на землю. Надо сейчас же сесть, а то мы все погибнем.

Я мигом выключил больной мотор, сбавил газ, а сам смотрю вниз: куда садиться?

Внизу сплошная ледяная каша, точно кто-то в огромной мясорубке лёд перемолол. Я сказал своим помощникам:

— Перейдите в хвост самолёта. А то, если машина ударится носом, убьётесь.

И всё вглядываюсь в ледяную кашу. Вот разыскал среди сугробов крохотную площадку. Выбирать не приходится. Выключил второй мотор, иду на посадку. Лыжи коснулись неровного льда. Самолёт с разбегу — на бугор, плавно съехал вниз, прочертил крылом по снегу и с треском остановился.

Мы выскочили из кабины, бросились осматривать самолёт. Видим: подломилась у нашего самолёта «нога» — лыжа. Чинить здесь негде и нечем. Петров горько усмехнулся:

— Ну, вот и лагерь Ляпидевского!

Вдруг вдали, за ледяными буграми, что-то замелькало, будто ныряет. То покажется, то нырнёт, то покажется, то нырнёт. Мы сначала подумали — морж.

Пригляделись, а это человек бежит к нам.

Оказывается, недалеко от того места, где мы сели, было маленькое селеньице чукчей. Один из них и прибежал к нам. Он пробежал пятнадцать километров без передышки.

Мы обрадовались. Правда, разговаривать с ним было трудно. Он только чуточку знал по-русски, а мы по-чукотски и того меньше. Разговаривали больше руками. После такого «разговора» долго отогревали руки. Всё-таки мы поняли, что чукчу зовут Увакатыргин и что он приглашает нас в селение.

Он привёл нас к себе в круглую кибитку — ярангу. Пол и стены её покрыты мехами и оленьими шкурами. Внутри яранга разделяется пологом на две части. Первая половина — холодная, вроде как у нас коридор или сени. Здесь держат собак, здесь лежит добыча и всякие инструменты. Вторая половина жилая. Здесь тепло. Вместо печки и лампы — корытце с тюленьим жиром. В корытце лежит мох. Он пропитывается жиром и светит и греет.

Увакатыргин угостил нас моржовым мясом, напоил чаем и уложил спать.

Вот я сплю, и снится мне сон. Будто я десять раз подряд слетал в лагерь Шмидта, и будто я вывез всех челюскинцев.

Утром я проснулся, увидел чукотскую ярангу, спящих товарищей, вспомнил про самолёт и загрустил. Там, на ломкой льдине, челюскинцы, а я застрял здесь!

Потом я подумал: «Но ведь нас, советских лётчиков, много. Не я спасу, другие спасут».

И я немножко повеселел.

Петров сказал:

— Надо скорей сообщить в Москву по радио про наш самолёт, а то подумают, что мы погибли.

Увакатыргин отвёз нас на собаках в Ванкарем. Но там пургой сорвало антенну, и целых пять дней радио не работало. Все так и думали, что мы погибли. Я потом видел американские газеты, где большими буквами было написано: «Гибель русского полярного героя Ляпидевского». Я читал эти газеты и смеялся…

В Ванкареме мы взяли нужные инструменты и на собаках вернулись к самолёту — чинить мотор и «ногу».