Глядя на безлюдную, круто уходящую вверх дорогу, теперь, когда мужчина со своим духовым ружьем исчез, я почувствовал, что из меня сочится влага, как из испорченного водопроводного крана. Отвратительный сладкий запах от соевого завода, напоминающий запах жженого сахара, словно напильником, сглаживал острые края резких теней, рожденных вечерним солнцем. Где-то вдалеке монотонный звук пилы. А еще дальше – бодрый треск мотоцикла. Но проходит две секунды, три секунды – ни живой души. Неужели все здешние жители, точно черви, зарылись в землю? Безмятежный пейзаж, словно специально созданный для того, чтобы призывать к человеколюбию. Но от внимательного взгляда человека-ящика ничто не ускользнет. Глядя из ящика, можно рассмотреть и ложь, и злой умысел, укрывшиеся в невидимой части пейзажа. Пейзаж пытается привести меня в замешательство, заставить капитулировать – это его тайная цель, но меня не проведешь. Для человека-ящика больше подходят привокзальный район или кишащие людьми торговые улицы. Но он любит и пейзаж, чистосердечно выдающий свои три-четыре улочки за таинственный лабиринт, жить в таком месте – одно наслаждение. Вот чем плохи маленькие провинциальные городишки. Слишком много выставленных, словно напоказ, «единственных» дорог. Мной овладевает чувство жалости, когда я представляю себе смятение человека с духовым ружьем, который бежит по «единственной» дороге, не зная, где бы ему укрыться.
Рука, зажимавшая рану, вся в крови. Меня вдруг охватывает беспокойство. В каком-нибудь людном месте в Токио – еще куда ни шло, но на этой, такой благополучной улице в городе Т. вряд ли потерпят появление еще одного человека-ящика. Если он во что бы то ни стало хочет стать человеком-ящиком, волей-неволей придется избавиться от меня. Стоит ему узнать, что с помощью духового ружья ему не удалось от меня отделаться, и он, возможно, притащит охотничье. Может быть, я должен был реагировать по-другому? Честно говоря, люди, такие же, как он, много раз пытались установить со мной контакт. Однажды меня даже окликнули. Но всякий раз я лишь молча смотрел на них через щель в полиэтиленовой шторке. И они терялись. Даже полицейские и те трусливо поджимали хвост. Возможно, еще до того, как я вынудил его схватиться за духовое ружье, мне следовало поговорить с ним?
Но единственное, что я сделал, – сунул в рот сигарету. Я вновь и вновь пересчитывал свои три тысячи, а потом, сложив их втрое, опустил за голенище резинового сапога. Птица в неволе отказывается от пищи и умирает с голоду. Но приговоренный к смертной казни с наслаждением затягивается своей последней сигаретой. Не будучи птицей, я тоже с удовольствием поднес к сигарете огонь – вряд ли эти двое связаны между собой. Мужчина с духовым ружьем – сам по себе, девушка – сама по себе. А ее поспешное бегство объясняется лишь тем, что она стыдится своей благотворительности…
Однако палач не будет ждать до бесконечности, пока приговоренный курит сигарету за сигаретой. Время казни неотвратимо приближается. На рассвете боль в плече от нагноившейся раны скрутила меня, будто я оказался втиснутым в слишком узкий резиновый мешок. Я вылез из ящика и отправился в клинику на горе. Меня уже поджидали там велосипедистка со шприцем и стрелявший мужчина со скальпелем. Я нисколько не удивился, словно с самого начала был к этому готов.