Человек идет в гору

— В больнице… — пробормотал Яков растерянно. В голове заметались мысли: «Одна… Брошенная этим хлюстом… Павлином…» Он взял у клавиной матери комсомольский билет и положил его во внутренний карман пиджака.

— Спасибо, мамаша. Я отмечу об уплате и билет верну потом Клаве. А вы как меня узнали-то?

— Вы приметный… — улыбнулась старуха, и морщины поплыли по лицу светлыми волнами. — Как жаворонок весной… махонький, в небе будто и не сыщешь… А слыхать!..

Она поклонилась и пошла вдоль улицы ровной и твердой поступью.

Яша доехал на трамвае до цветочного магазина, купил букет цветов и тут только вспомнил, что не спросил, в какой больнице лежит Клава. Он обзвонил по телефону все родильные дома и, наконец, выяснил, что Петряева была помещена в двенадцатую, а затем переведена во вторую городскую больницу…

Палатная сестра принесла Клаве пышный букет цветов.

— Заботливый у вас муж, — сказала она с восхищением. — Еще не родили, а уже цветы.

«Какой муж? Это ошибка!» — хотелось Клаве крикнуть в отчаянии, но сестра уже поставила банку с букетом на тумбочку рядом с кроватью и протянула письмо. Клава несмело развернула записку:

«Горячий привет Клавочке от комсомольской бригады имени Мао Цзе-дуна!

Роди ребенка без тревогКило на двадцать пять.Чтоб токаренка твоегоВ бригаду сразу взять!»

Клава легла на спину, закрыла глаза, полные слез.

— Милые вы мои… золотые… товарищи мои! — шептала она сухими пылающими губами…

В больнице, в день выписки Клавы, весь вестибюль был забит молодежью. Пришли в полном составе бригады Якова, Наташи, Глеба, Сабира и Никиты с Шурой. Ваня Никифоров принес баян.

Шумные, веселые, они внесли такой невообразимый гомон в тихое здание больницы, что медицинские работники не на шутку всполошились.

Вышел сам главврач — дородный пожилой мужчина в белом халате.

— Что это? Почему так много народу? К кому вы? — строго зачастил врач.

— К Петряевой Клаве, — ответило несколько голосов.

— А остальные?

— Тоже! — крикнули задние.

— Все к Петряевой? — поднял плечи врач.

— Что ж тут такого? Это наша комсомолка, — нетерпеливо сказал Яша, удивляясь непонятливости врача.

Главврач растерянно заморгал, потом вдруг распахнул халат и молча побежал наверх…

Спустя полчаса от здания больницы тронулась необыкновенная процессия. Впереди невысокий паренек с серыми ясными глазами бережно нес укутанного в белое с кружевами одеяло новорожденного.

Слева шла мать — маленькая, бледная молодая женщина с оживленно-сосредоточенным лицом.

Женщину поддерживали два рослых молодых человека. А позади, плотно обступив баяниста, следовала громко поющая колонна молодежи.

Весь медицинский персонал больницы высыпал на улицу, провожая улыбками счастливую мать…

* * *

Когда Тоня читала свой доклад на партийном собрании, ей казалось, что она и все слушатели взошли на большую высоту и оглядывали теперь пройденный путь.

Без малого год отделял их от тех дней, когда второй механический был «притчей во языцех» на собраниях и страницах заводской газеты. Поначалу обида за свой цех скребла на сердце, потом Тоня привыкла, и теперь она знает, до чего это опасная болезнь — привыкнуть к «хвостовому положению», как говорит Никифоров.

Тоня рассказывала всем известное: как становился цех на ноги, как росла партийная организация и вела за собой людей, где находились нетронутые резервы производительности труда.

Но именно потому, что парторг рассказывал не только известное, но и глубоко пережитое каждым, люди слушали с тем вниманием, за которым всегда следует бурное проявление активности.

Тоня взыскательно поглядела на Добрывечера, сидевшего слева.

— Но нам не пристало долго смотреть на преодоленные пространства. Может закружиться голова, особенно у тех, кто склонен забывать про ухабы на пройденном пути.

— Был мед, теперь пошел перец, — шепнул Добрывечер Петру Ипатьевичу.

Первой слово взяла Аннушка. В темной вязаной жакетке поверх кремовой блузки, с туго, «по-молодому», повязанной синей косынкой на крутолобой голове, она улыбчиво и вместе строго оглядела собрание:

— Цех у нас нынче, как цех, — не лучше других и не хуже всех. — Аннушка сказала это таким намеренно равнодушным и скучным голосом, что молодежь громко рассмеялась.

Аннушка вскинула голову и строго посмотрела каждому в глаза.

— А почему не быть нам лучше всех? — спросила она уже с знакомой всем властной интонацией. — Разве у нас сил маловато, родненькие? Да ведь нам теперь по плечу любое самое трудное дело! Посчитайте, сколько у нас коммунистов да комсомольцев, да беспартийных стахановцев сколько!

Что для нашего цеха нынче главное? По-моему, движение скоростников. У нас их пять бригад. Почему, Иван Григорьевич, не развиваем мы вширь это дело?

Выступил Никифоров: