Человек идет в гору

Давно не испытываемое ощущение гордого торжества забило в Николае ключом. Он бродил с чемоданом по московским улицам. Улыбался, громко разговаривал сам с собой.

«Вот она, Россия карающая!»

Николай захмелел от счастья. Шел, не зная куда, сталкивался с людьми, такими же радостно возбужденными.

«Красивей этого я еще ничего не видал», — шептал он. Ночь была теплая и тихая. Казалось, весь мир осыпало нежноголубым снегом.

Утром в наркомате Николая принял Поликарпов. Николай Николаевич очень постарел. На желтом лице у глаз, носа и рта часто набегали морщины. Он погладил чисто выбритую голову.

— Я наблюдал за вами все эти годы. Помните, в институте вы сконструировали самолет «Ленинградский комсомолец»? Талантливая работа. В ней много было молодого задора, выдумки, смелых желаний, правда, не осуществленных. С тех пор я и следил за вами. Кабина ваша меня обрадовала необычайно, хоть она и легла на мой самолет тяжелым грузом. Но это был благородный груз.

Николай Николаевич оставлял от самого сложного и запутанного предмета лишь обнаженную сущность его.

Николай вспомнил, что в институте лекции Поликарпова отличались предельной ясностью, но тогда ему было невдомек, чем это достигалось.

— Между прочим, ваш истребитель — мне дали его проект на отзыв — забраковал именно я.

Николай изумленно поднял брови. Если бы это сказал не сам Николай Николаевич, он никогда бы не поверил.

— Да, — подтвердил Поликарпов, как бы отвечая на удивление Николая. — Ваш истребитель по скорости оставляет позади лучшие наши марки, в нем много конструктивных находок. И все же он не приемлем. Во-первых, он соткан из легированных сталей и сплавов. Дорого, голубчик, неоправданно дорого! Этак вы половину государственного бюджета на свой самолет ухлопаете. Во-вторых, сложен. И в производстве, и особенно в управлении. Очень строгая машина! А ведь нам нужен истребитель массовый, чтобы средний летчик управлялся с ним. Опять, простите, к грубому примеру мне хочется прибегнуть. Возьмите вы деревенский ухват, которым бабы в печи горшки ворочают. Просто, а хитрей еще никто не придумал. И все-таки ваша машина обещает многое…

— Знаю! — грубо прервал его Николай. — Читал вашу, бумажку. Я, кажется, на всю жизнь останусь многообещающим…

— Нет успехов без неудач. Творчество — путь тернистый. Я вот старик уже, а настоящей машины еще не дал.

— Ваша «Чайка» — разве не настоящая машина? В свое время почти только на ней держалась вся наша истребительная авиация, — горячо возразил Николай.

— Вы сами проговорились: «в свое время…» А сейчас? Что дал я сейчас? Посмотрите, как молодые размахнулись.. Яковлев, Лавочкин. Это и радостно, и честно признаюсь — грустно. Грустно, когда тебя обгоняют. Это не зависть, нет! Это — старость. А вам еще до эндшпиля далеко.

Поликарпов выложил обе руки на стол, постучал короткими пальцами.

— Вызвал я вас вот зачем, Николай Петрович. Над моей машиной измываются все, кому не лень. Привешивают, цепляют на нее всякую всячину, эдак она скоро окончательно потеряет христианский вид. Вот я и хотел, если с вашей стороны не будет возражений, назначить вас ответственным конструктором по моей машине, чтобы все изменения вводились только с вашего разрешения.

— А… вы? — спросил Николай с недоумением и смутной догадкой. Он был уверен, что Поликарпов задумал новую конструкцию и хочет отдать ей все свое время.

Николай Николаевич помолчал, потом поднял голову и сказал тихо, почти шопотом:

— Я плох здоровьем… И полгода не вытяну.

— Что вы! У вас бодрый вид, — взволнованно проговорил Николай, прибегнув к тому виду доброй и наивной лжи, которая единственная, кажется, не заслуживает осуждения.

— Не надо, — глухо сказал Поликарпов. — Не люблю пустых слов. Врачи тоже успокаивают меня разной чепухой, но я-то ведь знаю, что у меня рак.

Глаза его вдруг потеплели. Он встал. Николай тоже поднялся, чувствуя комок в горле.

— Вам я передаю свою машину. Берегите ее от глупых мудрецов, совершенствуйте, — в ней много неиспользованных возможностей.

Он протянул Николаю руку. Николай бережно пожал ее. Это была последняя их встреча. Спустя два месяца Поликарпов умер.

Еще свирепствовали февральские морозы, и порой с гиком и свистом проносился шальной ветер, а в небе появилась уже нежнейшая весенняя синева, и дольше задерживались мягкие задумчивые сумерки, и все ярче и пышней горела вечерняя заря. Или людям причудились эти неуловимые признаки весны? Москва была какой-то обновленной, радость — яркая и улыбчивая, озаряла ее суровое лицо. На домах запестрели плакаты и портреты героев. На улицах громче был говор, звонче и раскатистей смех. И над всем этим нескончаемой музыкой, веселящей сердце, стояло гордое, навек бессмертное — Сталинград.

«В связи с разгромом шестой немецкой армии под Сталинградом, в фашистской Германии объявлен национальный траур», — прочел Николай в газете.

«Ага! Вот оно когда началось».