Человек идет в гору

— Там тело нагуляешь, — гоготала артель.

Мужичонка коротко глянул на Степана и круто повернул к пристани.

Степан опешил. Обычно вспыхивала перебранка, артельщиков засыпали злыми и солеными словами, а этот только глянул, и у Степана отчего-то тревожно екнуло сердце. Были во взгляде его не то, чтобы гордость либо обида, а какая-то умная, незлобивая, сознающая себя сила. Давно не видал Степан такого в глазах людей!

— Эй! — прокатилось вдруг по реке, — воротись…

Артельщики застыли от удивления: в голосе Степана не слышалось насмешки. Мужичонка вернулся. На восковом лице его играла тонкая и светлая улыбка.

С тех пор и прижился он в степановой артели. Звали его Фомой. Он так быстро и складно вязал плоты, что за ним не угнаться было самому наторевшему в этом деле силачу Никифору.

— Ты где, Фома, постиг такую премудрость? — спрашивали сплавщики.

— В собственной семинарии, — отвечал Фома. — Вы вот привыкли примеряться к человеку — широки ли плечи, крепки ли ручищи, а про одну самомалейшую штуковину запамятовали. — Он ударял себя рукой по голове. — Она ведь, родимая, тоже в работе свою долю имеет!

— Верно, ты хоть и квелый, да в работе веселый, — раздумчиво соглашался Степан.

По ночам, когда темное небо мягко опускалось на реку, закрывая ее, казалось, от всего света, и плоты тихо скользили по сонно причмокивавшей воде, любили артельщики слушать рассказы Фомы о разных виденных им людях.

Много их повстречал Фома! И дивно — после его рассказов крепче верилось в человека, светлей становилось на душе.

— Человек, — говорил он, — завсегда в гору идет. Ползал он на четвереньках может сотни, а может тысячи лет, а потом встал на ноги и все живое вокруг ахнуло — великанище! И пошел человек. Да так прытко пошел, что всех тварей обогнал. Вырастали перед ним дремучие чащобы, разливались безбрежные моря и реки, заманивали мягкой муравой бездонные болота, а он, непокорный, шел навстречу студеному ветру, подымался все выше и выше — к солнцу, к простору…

— А ведомо ли тебе, Фома, что человека норовят нынче сызнова на четвереньки поставить? — спрашивал Степан и в голосе его закипал гнев.

— Ведомо, — тихо отвечал Фома и вдруг восклицал с неожиданно злой и буйной силою: — А ты не давайся! Кулачищи-то вон какие! На твоем широком хребте сидеть вольготно. Выпрямись!

— Выпрямись, ядреный пескарь, — смущенно ворчал Степан, — аккурат в домовину и угодишь. По мерке сделают!

— Эх! — вздыхал Фома, — вот и надо всем разом… выпрямиться-то! Кони и те от волков в круг сбиваются, — да копытами, копытами! Либо наше дело взять: одному-то бревну — немного цены, а вместе свяжешь — плот!

— Та-ак… — протяжно откликался Степан, налегая грудью на рулевое весло. — Ты все о других сказываешь, о себе что ж ничего не промолвишь?

— О себе болтать негоже, — щурился Фома. — А тебя ежели спытают — отвечай: жил-де такой богатей Фома: денег — кукиш, сказок — сума.

Артельщики переглядывались, а угрюмый Селиверст доил свою бороду и басовито бросал:

— Видать, есть на тебе грех…

— Грех не орех, сразу не раскусишь, — отвечал Фома.

Степан облизывал горячие губы, глядел вверх.

Небо теперь было густо усеяно изумрудной россыпью огней. Вдали, подчеркивая густую черноту земли, мягко светлела бледнозеленая полоска горизонта — предвестник грядущего рассвета.

Егор Кузьмич, проведав про Фому, съязвил, глядя на Степана своими белесыми глазами:

— Слыхал я, ты соловья завел. Гляди, Степанушка, как бы пташечка беды не накликала!

Степан шагнул к Старшинову, вцепился всей пятерней в его плечо:

— Язык — не помело, знай держи его за зубами. А ляпнешь — гляди! Я себя отжалел давно.

Егор Кузьмич потер занывшее от боли плечо, елейно, нараспев простонал:

— Что ты, Степа, господь с тобой! Я сказал, тебя жалеючи.

— Пожалел волк кобылу, — сверкнул глазами Степан, — от вашей жалости сызмальства синяки на душе ношу!

И все же Степан встревожился: неровен час, выдаст Фому Старшинов. Крепко, будто стальным канатом привязался к Фоме Степан: был для него этот душевный мужичонка живым огоньком в кромешной тьме.

Но в Самаре так же нежданно, как и объявился, Фома ушел. Перед тем, вечером, он отозвал в сторону Степана и с виноватой улыбкой сказал:

— Спасибо за хлеб-соль, за дружбу. Зовут… Переждал, говорят, непогоду, теперь давай сызнова за работу.

— Полно шутить, Фома! Какая еще у тебя тут работа?

Фома снова усмехнулся, но лицо его стало жестким:

— А такая, брат, работа, что от нее у царя икота.

— Вон как! — удивленно промолвил Степан и вдруг взял Фому за руки и, жадно заглядывая в глаза, спросил:

— А нельзя ли и мне в твою артель, а?

— Что ж, можно, — просто ответил Фома, словно этот вопрос Степана не был для него неожиданным. — Подходит время новых боев за справедливую жизнь. После пятого года народ много постиг. — Потом, нахмурив широкие брови, добавил: — Кому надо, я скажу. К тебе придет человек.

Вскоре началась война. В Рыбаково она пришла охапкой повесток о призыве. Вся Степанова артель, кроме старика Селиверста, попала под мобилизацию.