Человек из Санкт-Петербурга

Великий американский политик Патрик Генри так объяснял причины, приведшие к Американской революции «Мы слали петиции, мы протестовали, увещевали и простирались ниц у подножья трона, и все было понапрасну. Мы должны перейти к борьбе, я повторяю, мы должны сражаться». Патрик Генри призывал к убийству людей ради получения политической свободы для мужчин. Суфражистки никогда ничего подобного не делали и не делают. Движущей силой нашей борьбы является глубочайшее и неизменное уважение к человеческой жизни.

Вот в таком духе наши женщины и начали свою войну в прошлом году. Тридцать первого января было сожжено кислотой несколько площадок для гольфа. Седьмого и восьмого февраля в нескольких местах перерезаны телефонные и телеграфные провода, что на многие часы прервало всякое сообщение между Лондоном и Глазго. Пару дней спустя были разбиты окна в самых модных лондонских клубах и разломаны теплицы с орхидеями в Кью, из-за чего погибло множество ценнейших цветов, не переносящих холода. Была разбита витрина с драгоценностями в лондонском Тауэре. Восемнадцатого февраля частично разрушен строящийся для мистера Ллойд-Джорджа загородный дом. Рано утром, еще до прихода рабочих, туда была подброшена бомба.

В результате подобной деятельности более тысячи женщин были отправлены в тюрьму, откуда они впоследствии вышли с подорванным здоровьем, но не сломленные духом. Будь женщины свободны, ни одна из тех пострадавших не нарушила бы закон. Но эти женщины сознательно пошли на такую жертву, искренне веря, что она послужит во благо человечества. Они верят, что ужасные несправедливости, царящие в нашем обществе, никогда не исчезнут, пока женщины не получат права голоса. Есть только один путь остановить наше движение, только один единственный способ покончить с ним. Но не с помощью высылки нас.

– Нет! – раздался чей-то крик.

– И не отправлять нас в тюрьмы!

– Нет! – подхватила вся толпа.

– А предоставив нам наши законные права!

– Да!

Тут Шарлотта вдруг осознала, что и она кричит вместе со всеми. Маленькая женщина на сцене словно излучала праведный гнев. С горящими глазами и сжатыми кулаками, она вздернула подбородок, и голос ее завибрировал от волнения.

– Огонь страданий, сжигающий наших сестер в узилище, сжигает и нас, – продолжала она. – Сейчас мы делим с ними муки, а потом разделим и победу. Отблеск этого огня озарит жизни тех, кто нищ и унижен, и наполнит их новой надеждой. Он разбудит тех, кто до сих пор был глух и нем, и одарит их красноречием, чтобы проповедовать наши идеи. Дух нашего движения сильнее любой тирании и любого насилия. Сейчас он сильнее самой смерти!

Днем Лидию настигло ужасное прозрение.

После ленча она пошла немного полежать в свою комнату. Она была не в состоянии думать ни о чем и ни о ком, кроме Феликса. Его магнетизм все еще действовал на нее; глупо было бы отрицать это. Но она уже не была той беспомощной юной девушкой. Она обладала силой характера. И потому твердо решила, что не потеряет самообладания и не позволит Феликсу разрушить то спокойное течение жизни, что она создала для себя.

Она перебрала в уме все те вопросы, которые так и не задала ему. Что он делал в Лондоне? На что жил? Откуда он узнал, где найти ее?

Выходит, он назвался Причарду фальшивым именем. Очевидно, он боялся, что она не примет его. Она поняла, почему в имени «Константин Дмитриевич Левин» прозвучало что-то знакомое: так звали одного из героев «Анны Карениной», романа, который она купила в книжной лавке в день, когда впервые встретилась с Феликсом. Это имя вызывало целый поток смутных воспоминаний, оно словно навеяло ей вкус чего-то, забытого в далеком детстве. Она припомнила, как они спорили об этой книге. Удивительно правдиво, заметила тогда Лидия, она ведь знала, что бывает, когда страсть захватывает все существо порядочной женщины из общества; Анна и была Лидией. "Но книга вовсе не об Анне, – сказал Феликс, – а о Левине и его поисках ответа на вопрос: «Как следует жить?». Ответ самого Толстого был – «В душе человек знает, что есть добро». Феликс же утверждал, что подобная отвлеченная мораль, абсолютно не принимающая во внимание ни историю, ни экономику, ни политику, и привела правящие слои России к вырождению и полной неспособности что-либо делать. В тот вечер они ели маринованные огурцы, и она впервые попробовала водки. На ней было платье бирюзового цвета, отчего ее серые глаза становились почти синими. Феликс тогда целовал ее ступни, а потом...

«Да, – подумала она, – с его стороны было верхом коварства напомнить мне обо всем этом».

«Интересно, давно ли он в Лондоне, или же просто пришел, чтобы увидеть Алекса? Вероятно, должен быть уж очень серьезный повод обратиться к адмиралу во время визита в Лондон и просить об освобождении какого-то матроса». Тут впервые Лидии пришло в голову, что Феликс мог сказать ей неправду. В конце концов, он ведь по-прежнему был анархистом. В 1895 году он сознательно отрицал всякое насилие, но с тех пор мог измениться.